Валентина Синкевич «Джордж Клайн и его Иосиф Бродский»

В «Коллекции русского шанхайца» имеется книга лучшего поэта Второй волны русской эмиграции Ивана Елагина «Косой полет» с автографом автора, адресованным Джорджу Кляйну (Клайну). О том, кто был этот замечательный человек, читайте в статье Валентины Синкевич:

В Русском Зарубежье, где за нами нет страны, нет корней, врастающих в родной грунт, проблема памяти ощущается особенно остро. Поэтому такой успех у читателей имеют целые выпуски “Нового Журнала”, посвященные эмигрантскому прошлому в той или иной стране, где жили, творили и умирали русские люди, выброшенные своей трагической историей из родного гнезда. Но хочется так же отметить, что нередко и иностранцы размышляли и продолжают размышлять над сложными историческими событиями страны, в разное время лишившей множество людей родного крова. Они так же внимательно изучают (в прошедшем времени тоже) наше творчество не угасшее, а возникавшее за пределами России.

Одним из таких необыкновенно эрудированных и совершенно “обрусевших” на русской философии и литературе американцев можно назвать профессора Джорджа Клайна, первого серьезного переводчика на английский поэзии Иосифа Бродского. Проф. Клайн сыграл огромную роль в творческой судьбе нашего пятого, и на сей день последнего, лауреата Нобелевской литературной премии.

Джорджа Клайна многие русские друзья-коллеги называют Георгием Людвиговичем. Правда, Борис Андреевич Филиппов¹, человек не только оригинальный, но и своевольный, дал ему отчество по своему вкусу: Львович. Нужно заметить, что и Георгий Людвигович допустил некоторую вольность: Людвигом назывался его дед, а не отец Аллен, родители которого не предполагали, что в будущем их внуку понадобится имя отца для русского отчества. По отцовской линии семья Клайнов была немецкого происхождения, по материнской – ирландского. Фамилия Клайн англизирована: Кlinе с немецкого Кlеin. Аллен Клайн преподавал “бизнес”, а затем работал в страховой компании. Он был участником Первой мировой войны, как потом участвовал во Второй мировой его сын.

Джордж Клайн родился 88 лет тому назад в 1921 году в небольшом по нынешним понятиям городе Гейльсбург (Galesburg), штат Иллинойс. (В этом городе некогда родился известный американский поэт Карл Сандбург, 1878–1967). Мать Джорджа умерла от чахотки, когда сыну было всего три года. Отец, следивший за его образованием, настаивал на “надежной” профессии, поэтому Джордж три года проучился в коммерческой школе.

С юного возраста Джордж Клайн увлекался Толстым, находил романтику в его идеализации русского крестьянства. Он считал себя пацифистом, поэтому особенно близко по духу было для него толстовское учение о непротивлении злу насилием. И только после бомбежки Перл-Харбора его вера в непротивление поколебалась. В результате во Вторую мировую войну бывший толстовец прослужил штурманом в американской авиации. Но все же после войны его магистерская диссертация в Колумбийском университете была об этике толстовского учения о непротивлении злу насилием и критике этого учения (Вл. Соловьев, Франк, Ильин). В том же университете молодой человек получил докторскую степень за диссертацию “Спиноза в советской философии”.

Джорджа Клайна можно считать прирожденным лингвистом. Он знает несколько иностранных языков: немецкий, итальянский, испанский, французский. Во время войны американский Департамент юстиции предложил Клайну заняться русским языком, ставшим необходимым в военное время. И вот он стал изучать наш “великий, могучий” по звукозаписям. На всю жизнь у него в памяти осталось предложение: “Дедушка сидит в кресле и курит трубку”. А после войны Джордж Клайн стал серьезно изучать язык в Колумбийском университете. Результат колумбийской учебы оказался замечательным.

Здесь уместно вспомнить наше знакомство с Джорджем Клайном, возникшее где-то в начале семидесятых годов. Он преподавал тогда русскую философию и литературу в престижном старом учебном заведении – Бринмарском колледже. Этот живописный колледж, до сих пор сохранивший добротные старинные здания, весь утопающий в зелени, находится приблизительно в десяти милях от Филадельфии, где я живу несколько десятилетий. Он связан с именем знаменитой американской поэтессы Марианны Мур (1887–1972), в 1909 году получившей здесь свое образование. До 2003 года проф. Клайн с семьей жил в соседнем с Брин Маром городке Ардмор, затем переехал в Южную Каролину, где живет по сей день.

Впервые мы встретились с ним на собраниях Филадельфийского литературного кружка, основанного в конце шестидесятых годов и просуществовавшего до начала восьмидесятых. Он часто бывал на собраниях кружка, где читались лекции на разные литературные темы. Выступали известные и менее известные “имена”. Хорошо запомнилась встреча с Ириной Сабуровой², прилетевшей из Мюнхена, чтобы выступить и прорекламировать свою книгу “Королевство”. Приезжали Борис Филиппов, Леонид Ржевский³, Борис Нарциссов⁴, Лидия Алексеева⁵, Вячеслав Завалишин⁶, Татьяна Фесенко⁷. С грустью отмечаю, что никого из них уже нет в живых. А из членов кружка осталось, по моим сведениям, двое: Джордж Клайн и я.

Мне запомнилась наружность “обрусевшего” американца – Георгия Людвиговича. Высокий и стройный (помогла военная выправка?), светловолосый, светлоглазый, светлокожий. Его русский язык (говорил спокойно, ни с кем не спорил, чего не скажешь о некоторых других членах кружка, включая меня) был удивительно правильным, хотя в интонациях его речи слышалось англоязычное звучание. А падежи, ударения и прочие, часто непроходимые, дебри сложного для иностранцев языка, ему удалось осилить. К моменту нашего знакомства проф. Клайн был уже “болен” поэзией Иосифа Бродского.

Но все-таки, что же привело его к изучению русской философии и затем к серьезному увлечению русской литературой? На это Джордж Клайн отвечает в истинно русском духе: Пушкин. (Вот именно: не он ли “наше все”?) К тому времени будущий Георгий Людвигович великолепно знал и любил европейскую поэзию (немецких поэтов читал в оригинале), но поэзия Пушкина затронула в его душе какие-то новые струны. Он попытался переводить его, но тогда сей труд оказался молодому переводчику не по силам. В интервью с ним, опубликованном в московском журнале “Начала” (1993, № 3), Клайн говорит, что каждый русский интеллигентный человек любит стихи, и поэтому он, любитель поэзии, чувствует себя русским, “хотя я здесь не рожден и не знал ни одного русского слова до двадцатилетнего возраста – все-таки я чувствую себя русским душой”. От иностранца такое не часто услышишь. В увлечении нашей поэзией, быть может, сыграло роль знакомство с творчеством индийского поэта-мистика Рабиндраната Тагора. Клайн, еще не знавший евразийцев, тоже считал, что русская мысль и культура являются идеальным мостом между восточной и западной культурами.

Помимо поэзии к русской культуре молодого ученого притягивала и ее нравственно-духовная направленность. Все это подкреплялось не только творческим, но и личным знакомством со всемирно известными русскими философами-богословами, после революции очутившимися на Западе. Они великолепно знали европейские языки и были, по словам Георгия Людвиговича, “космополитами в лучшем смысле этого слова”. И: “Эти мыслители понимали значение зарубежной культуры и истории”. По его мнению, в отличие от многих других, к этому типу эмигрантов принадлежал и Иосиф Бродский.

В начале пятидесятых годов в Нью-Йорке Джордж Клайн слушал лекции Лосского⁸. о своеобразии русской философской мысли. “Он был худой, невысокий, со стоячим воротничком, очень старомодный, но элегантный и аккуратный. Старый петербуржец именно… Ему тогда было лет 75, когда я с ним познакомился. Очень тонкая шея в большом воротничке и серьезные рассуждения… Было что-то трогательное в таком сочетании”, – вспоминает Клайн в том же московском интервью.

И о Флоровском⁹, с которым Клайн лично познакомился в 1952 году: “….поражает, конечно, начитанность Флоровского. Один мой коллега, можно сказать, друг, хорошо знавший Флоровского в течение многих лет, – Джеймс Биллингтон¹⁰ – сказал, что каждый день Флоровский прочитывал по крайней мере две книги. Не знаю… но вообще он читал книги почти на всех языках. Такая всеохватывающая эрудиция, или даже – подавляющая эрудиция. Просто выше доступной нам, смертным, мера” (там же).

А вот о Василии Зеньковском¹¹: “В 1949 году я познакомился с о. Василием. Он был, конечно, очень крупным ученым, священником, но и милым, добрым человеком, – это сразу меня поразило. Я помню, как я бывал в его рабочем кабинете в Париже несколько раз, как он был у нас – мы жили тогда в пригороде Парижа. Это было в 54-55-м году… я помню, как о. Василий бывал у нас дома. Наша младшая дочка только родилась, а о. Василий очень любил детей, и он брал ее на руки – это было очень мило. Вы знаете, что в 20-30-е годы он много писал о воспитании детей, о педагогике, о психологии детей – это был его главный интерес” (там же).

По таким зарисовкам с натуры можно судить, что Джордж Клайн не только в университетах изучал творчество русских религиозных философов, но стремился лично познакомиться с ними, узнать их характер, их наклонности, увидеть их быт, и затем, в совокупности с их трудами, создать свой, можно сказать, интимный, личный, а не книжный образ каждого из своих учителей-современников. Хотелось побывать и в России, но путь туда долгие годы был закрыт не только для эмигрантских богословов, но и для иностранца, слишком глубоко погрузившегося в изучение русской религиозной мысли. Однако времена меняются. Раньше в Советском Союзе имя проф. Клайна либо замалчивалось, либо предварялось негативными эпитетами. А сейчас в России он почетный член Общества историков русской философии им. В. В. Зеньковского.

И еще можно с уверенностью сказать, что Джордж Клайн по-настоящему знает русскую культуру, включая нашу дореволюционную, советскую и зарубежную литературу. Здесь можно отметить, что последнюю он знает, как, пожалуй, редко кто из американских профессоров-славистов. В его статьях то и дело встречаются имена эмигрантских авторов: Лев Лосев, Петр Вайль, Борис Филиппов, Михаил Крепс, Нина Берберова и много других. А поэзию он любил всегда – англоязычную, немецкую, итальянскую и русскую. Георгий Людвигович искал и находил единство жизни с поэзией. И русский язык, как и другие иностранные языки, он осилил сравнительно быстро. Уже в 1956 году переводил Пастернака.

На Бродского мы за рубежом обратили особое внимание в 1964 году, читая прессу, подробно освещавшую возмутительный, по выражению Клайна, “кафкианский” суд над “поэтом-тунеядцем”. В статье “А Histогу оf Вгоdsку’s ‘Оstаnоvка v рustinе’ and his ‘Sеlесted Роеms’”, опубликованной в Моdеrn Роеtrу in Тrаnslаtiоn (1996, № 10), Джордж Клайн пишет, что в том же 1964-м году “в Варшаве я встретил Северина Поллака, известного польского критика, переводчика Ахматовой и Пастернака. После нашей беседы о старших поэтах, он вдруг спросил меня, что я думаю о поэтах более молодых, таких, как Иосиф Бродский. Когда я ответил, что знаю предельно мало его стихов, он вытащил из пачки рукописей, лежавшей на письменном столе, листок папиросной копировальной бумаги с бледными буквами «Большой элегии Джону Донну», датированной 1963 годом. С тридцатидвухлетней дистанции я живо вспоминаю потрясающее впечатление от вступительных строк этого сильного стихотворения:

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.

Уснули стены, пол, постель, картины,

уснули стол, ковры, засовы, крюк,

весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,

хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда…

…………………………………..

Подобье птиц, и он проснется днем.

Сейчас лежит под покрывалом белым,

покуда сшито снегом, сшито сном

пространство меж душой и спящим телом…

В этой же статье Георгий Людвигович пишет, что он “…сразу же распознал в авторе ‘Большой элегии’ выдающегося русского поэта”.

С этого момента, то есть с середины шестидесятых годов, начался непрекращающийся по сей день интерес Джорджа Клайна к поэзии Иосифа Бродского.

Но вернемся снова в прошлое.

Через несколько дней Джордж Клайн покинул Варшаву, не имея возможности взять с собой копию “Большой элегии”. А она крепко запала в его душу. Он смог достать ее лишь в феврале 1965 года. И весной того же года “Большая элегия” и три небольшие стихотворения Бродского появились в переводе Клайна в журнале Тri-Quarterly (№ 3, весна 1965).

Дальше вот как Георгий Людвигович описывает свою первую встречу с поэтом в Ленинграде в августе 1967 года: “Я послал по почте Бродскому копию заново отредактированного мною перевода ‘Элегии’… В обратном адресе я указал отель и номер своей комнаты. Через три дня в половине второго ночи меня разбудил резкий телефонный звонок. Это звонил Бродский, приглашавший прийти к нему позже в этот же день в знаменитую полуторакомнатную квартиру”. Первые слова Бродского были: “Через порог нельзя” – реакция поэта на протянутую в открытую дверь руку американского гостя. Георгий Людвигович чистосердечно признается, что для встречи с двадцатисемилетним Бродским он заранее приготовил торжественную речь: “Нынешняя встреча с Вами является для меня как бы встречей с двадцатисемилетней Анной Ахматовой в 1916 году, двадцатисемилетним Борисом Пастернаком в 1917 году, или встречей с двадцатисемилетней Мариной Цветаевой в 1919 году”. Клайн пишет, что ему совестно говорить об этом, но тогда он не столь хорошо знал и понимал поэзию Мандельштама, поэтому не включил и его имени в свое немного высокопарное приветствие.

После первого знакомства Бродский и Клайн встречались почти ежедневно в течение целой недели. Затем часто встречались в следующем месяце – Клайн тогда снова прилетел в Ленинград. А когда уезжал, поэт сказал ему по-английски: “Не меняйтесь”, и по-русски: “Храни Вас Бог, Джордж”. И на прощанье попытался сделать ему, по словам самого Бродского, “царственный подарок” – книгу стихов Ахматовой с ее дарственной надписью: “Иосифу Бродскому, чьи стихи мне кажутся волшебными. 23 декабря 1963 г.”. Растроганный Георгий Людвигович горячо благодарил поэта за щедрость, но принять такой драгоценный подарок не решился. Нужно сказать, что и у книг бывает судьба. В Америке Бродский подарил книгу Михаилу Барышникову, а тот позже пожертвовал ее Музею им. Ахматовой в Петербурге, где она бережно хранится по сей день. Так эта книга возвратилась домой. (Татьяна Сергеевна Царькова, зав. Рукописным отделом петербургского Пушкинского дома, сообщила мне, что ахматовский сборник называется “Стихотворения”. Серия “Библиотека советской поэзии”. Гослитиздат, Москва, 1961. Книга зеленого цвета, малого формата, поэтому Ахматова называла ее “лягушкой”.)

Мне кажется, что далеко не всем читателям Бродского хорошо известна та огромная роль, которую сыграл в его творческой судьбе за рубежом Джордж Клайн. Начнем с того, что в 1968 году он привез поэту гонорар – почти З00 долларов за его первое зарубежное издание книги – “Стихотворения и поэмы” под редакцией Глеба Струве¹² и Бориса Филиппова, вышедшее в 1964 году в издательстве Inter-Language Literаrу Аssociates, Вашингтон, Нью-Йорк. Боясь подвергнуть поэта опасности, редакторы не указали в книге своих имен. Струве написал предисловие под псевдонимом Георгий Стуков. Впервые Бродский увидел эту книгу, возвратясь из ссылки. Он был рад и в то же время разочарован выбором включенных стихотворений, многие из которых считал юношескими и уже недостойными публикации. Так же его раздражало количество ошибок и опечаток. Клайн пишет, что поэт, конечно, не мог не знать трудностей, сопряженных со сбором материала, чаще всего добываемого из самиздатских источников, не самых точных, и также он должен был знать о невозможности связаться с автором для редакторской консультации.

В 1968 году Клайн тайно вывез рукописи множества неопубликованных стихов, не попавших в первую книгу “поэта-тунеядца”, для запланированной второй зарубежной книги с предисловием Анатолия Наймана, поэта и друга Бродского. Иностранцы, занимавшиеся подобной “контрабандой”, знали, что это сопряжено с риском. Как и другие, Клайн, вероятно, надеялся на русское “авось”. Авось дотошные таможенники не будут обыскивать очень тщательно, авось не станут рыться в карманах добротной американской одежды. В противном случае “контрабандные” тексты были бы конфискованы, а “контрабандисту” не избежать неприятностей. Но “авось” сработало: стихи Бродского и предисловие Наймана (“Заметки для памяти”), ради безопасности подписанное двумя буквами – Н. Н., благополучно достигли берегов Америки. И вторая зарубежная книга опального поэта – “Остановка в пустыне”, с анонимным предисловием Наймана, вышла в Нью-Йорке в Издательстве им. Чехова в 1970 г. Клайн пишет, что это была первая книга, которую мог редактировать и контролировать ее содержание сам поэт. А на английском языке таким изданием стала книга «Selected Poems» в переводе Джорджа Клайна, с предисловием знаменитого поэта Уистана Одена¹³ и вступительной статьей переводчика. Впервые книга вышла в Англии в 1973 году, в престижной серии «Мodern Еurореаn Роеts». А затем – прекрасное издание: твердый переплет, суперобложка (Нью-Йорк, Наrpеr & Row), тоже 1973 год, год смерти Одена. А годом раньше Бродский навсегда покинул Советский Союз.

На вопроc: кто бы из англоязычных поэтов мог написать предисловие к книге? – Бродский назвал Одена, но выразил сомнение, что это возможно. Да, не говоривший по-русски Оден знал сравнительно мало зарубежных русских литераторов. Известно, что он был знаком с Юрием Иваском¹⁴, общался также с Василием Яновским¹⁵, который долгие годы был его личным врачом, знал Аркадия Небольсина¹⁶. А Клайн встречался с Оденом в Нью-Йорке еще в шестидесятых годах. И вот он передал Одену свои переводы с просьбой написать предисловие для первой книги стихов Бродского на английском языке. Он, конечно, понимал, какой значительный вес придало бы книге предисловие всемирно известного англоязычного поэта. И это было бы большой честью для поэта, тогда более известного за рубежом нашумевшим ленинградским “процессом”, нежели своим творчеством.

Нужно вспомнить, что позже, в начале своей Нобелевской лекции, Бродский назвал имена пяти поэтов, “…чье творчество и чьи судьбы мне дороги хотя бы потому, что, не будь их, как человек и как писатель я бы стоил немногого: во всяком случае я не стоял бы здесь”. Трое из названных – русские: Мандельштам, Цветаева и Ахматова. Двое – иностранцы: Роберт Фрост¹⁷ и Уистан Оден. Ни один из них не получил Нобелевскую премию.

Вот как оценил Оден в предисловии к «Selected Роеms» поэзию Бродского на основании переводов Клайна: “Мое главное основание для уверенности, что переводы профессора Клайна достойны оригиналов, заключается в том, что они убеждают меня в выдающемся поэтическом мастерстве Иосифа Бродского…”. И дальше: “Из этих переводов явствует, что мистер Бродский владеет многими голосовыми тональностями – от лирических (“Рождественский романс”) до элегических (“Стихи на смерть Т. С. Элиота”), и до гротескно-комических (“Два часа в резервуаре”). Он может с равной легкостью владеть разнообразными ритмами и размерами, короткими строками, длинными строками, ямбами, анапестами, мужскими рифмами и женскими, как в ‘Прощайте, мадмуазель Вероника’”. Он также замечает, что “мистер Бродский – поэт нелегкий”. Я думаю, что многие из нас, русских, согласятся с этим замечанием знаменитого поэта.

В своей вступительной статье Джордж Клайн, с присущей ему природной скромностью, говорит не о сложности перевода, а о своеобразии поэзии Бродского. И в отдельной краткой (менее полутора страниц) заметке о своем переводе, он не жалуется на сложную работу переводчика, имевшего дело с автором, ожидавшим сохранения оригинальных ритмов, размеров и мужских и женских рифм, – все это в переводе на язык, столь далекий от русского! В конце заметки Клайн благодарит лиц, включая Бродского, помогавших ему в работе. И заканчивает словами: “Я один, конечно, ответственен за любые погрешности, оставшиеся в этих переводах”.

Много позже Клайн напишет в одной из своих статей, что некоторые строки Бродского просто непереводимы на английский язык. Например, есть у него такие две строки в длинном стихотворении на библейскую тему – “Исаак и Авраам”: “И снова жертва на огне кричит: / Вот то, что ИСААК по-русски значит”. В первой строке скрыты буквы, образующие слово – Исаак: “И СновА жертвА на огне Кричит”. Георгий Людвигович ответил мне на вопрос об этом ребусе, что, конечно, Бродский объяснил ему эту “головоломную” строку. Так же Клайн пишет, что дактилические рифмы “форточку/кофточку/косточку”, нередко встречающиеся в русских стихах, обычно не употребляются в серьезной англоязычной поэзии. Дает он и другие примеры, несомненно интересные и полезные для профессиональных переводчиков.

В течение многих лет Джордж Клайн опубликовал целый ряд статей о творчестве Бродского. В них он подробно анализирует стихи поэта, написанные на разные темы, включая большую тему изгнания. Бродский говорил, что “может быть изгнание и есть для поэта естественное состояние”. В обширной статье Клайна «Variations on the Theme of Exile» (“Вариации на тему изгнания”), напечатанной в книге Brodsky’s Роеtics and Esthetics (под ред. Л. Лосева и В. Полухиной, 1990) автор делит эту тему изгнания на три части. Первая – стихи, написанные в восемнадцатимесячной ссылке на родине. Вторая – стихи, которые поэт написал в феврале-марте 1972 года, в ожидании окончательного изгнания из России, третья – стихи, написанные за рубежом, – преимущественно в Америке, но также в Англии и Италии. Клайн приводит много строк из трагического стихотворения о разлуке – “Новые стансы к Августе”, например, вот эти: “И вот бреду я по ничьей земле / и у Небытия прошу аренду”. И оттуда же о тонущем корабле:

Вода, как я вижу, уже по грудь,

и я отплываю в последний путь.

И так как не станет никто провожать,

хотелось бы несколько рук пожать…

У путешественника и изгнанника, говорит Георгий Людвигович, – разное восприятие окружающего: путешественник жадно впитывает увиденное, изгнанник смотрит и видит неотчизну. Состояние, которое называется “культурным шоком”, у Бродского длилось восемь месяцев, в течение которых он не мог писать.

Джордж Клайн сумел проникнуть в мировоззрение поэта и постарался понять манеру его письма еще в самом начале, если можно так сказать, творческой карьеры Бродского на Западе. Некоторые мысли о поэте и его творчестве он успел изложить во вступительной статье к книге своих переводов. Клайн отдает должное начитанности и удивительной, широкой эрудированности Бродского, не закончившего даже десятилетку. Поэт не только глубоко изучил творчество своих любимых авторов – Мандельштама, Цветаевой и Ахматовой, но хорошо ознакомился с Библией (Ветхим и Новым Заветом) и так же с греческой мифологией. Клайн приводит более десятка имен из античной мифологии, вдохновлявших строки этого “нелегкого” поэта. Бродский знал и труды русских философов, таких, как Соловьев, Бердяев и Шестов. Последний, по словам Клайна, был ему близок своим “экзистенциальным” ощущением непереносимого и не поддающегося рациональности ужаса человеческого бытия.

Поэзия Бродского, говорит Клайн, глубоко личная, медитативная, “страдающая”. Он постигает действительность за гранью видимого – любовь и смерть, общение, разлука, одиночество, страдание, предательство, грех и искупление. Его язык, лишенный всякой сентиментальности, поочередно – то книжный, то – разговорный. Он считает, что для Бродского самая глубокая трагичность заключается в необратимости человеческой разобщенности. И дает (в своем переводе) два примера, один из них отрывок стихотворения, посвященного оставшемуся в России сыну – “Одиссей Телемаку”:

…все острова похожи друг на друга,

когда так долго странствуешь, и мозг

уже сбивается, считая волны,

глаз, засоренный горизонтом, плачет,

и водяное мясо застит слух.

Не помню я, чем кончилась война,

и сколько лет тебе сейчас, не помню.

Расти большой, мой Телемак, расти.

Лишь боги знают, свидимся ли снова.

Противостояние поэзии, религии и жизни мертвым вещам, особенно машинам, является основной темой стихотворения “Остановка в пустыне”. Бессмертие поэту дает не цивилизация, а природа. Стихотворение “Прощайте, мадмуазель Вероника” не принадлежит к жанру любовной лирики. Это, по словам Клайна, “христианское размышление о крестных муках и постижение взаимосвязи любви эротической и любви искупляющей, жертвенной”. В этом стихотворении есть мысль Достоевского, выраженная поэтом так: “в сумме своей наших дней объятья / много меньше раскинутых рук распятья”. Из поэмы “Горбунов и Горчаков” (диалог двух сумасшедших, находящихся в психиатрической больнице) Клайн цитирует несколько строк – размышление о природе речи и молчания:

Молчанье – это будущее дней,

катящихся навстречу нашей речи,

со всем, что мы подчеркиваем в ней,

с присутствием прощания при встрече.

Молчанье – это будущее слов,

уже пожравших гласными всю вещность…

Вот заключительные строки вступительной статьи, напомним, написанной Джорджем Клайном в самом начале жизни поэта в Новом Свете: “Будет ли однажды Иосиф Бродский стоять рядом с этими четырьмя гигантами русской поэзии двадцатого века (речь идет об Ахматовой, Пастернаке, Цветаевой и Мандельштаме. – В. С.), быть может, говорить еще слишком рано. Лично я уверен, что будет”.

В одной из своих статей Георгий Людвигович рассказывает, что Бродский хотел, чтобы в книгу попали два еще не переведенные стихотворения, написанные в 1972 году (год отъезда поэта из России), – “Одиссей Телемаку” и “Сретенье”. В то время он гостил на даче в семье Клайнов и под рукой не было этих стихотворений. А книга была уже “в работе”. Бродский спросил хозяина – есть ли у него на даче русская пишущая машинка. Нашлась портативная. На ней поэт по памяти отстучал “Одиссея Телемаку” и “Сретенье”. Клайн успел их перевести и таким образом книга Бродского на английском заканчивается этими двумя стихотворениями. Книга посвящена памяти Уистана Одена.

В связи со многими стихами Бродского на религиозные темы, часто возникала дискуссия о его вере и религии. В беседе с Петром Вайлем на вопрос, верует ли он, поэт ответил, что иногда верит, а иногда – нет. Георгий Людвигович считает, что этот ответ в духе Достоевского, одного из любимых писателей Бродского. Беседа с Ахматовой, говорил он, или даже чаепитие с ней, может скорее сделать человека христианином, то есть человеком в христианском понятии этого слова, нежели чтение “надлежащих” текстов или хождение в церковь.

Из религиозной поэзии Бродского Клайн анализирует его рождественские стихи и обращает особое внимание на замечательное стихотворение “Сретенье”. В христианстве Сретенье знаменует первое внесение во храм Младенца-Христа. Св. старцу Симеону было предсказано, что он сможет умереть только тогда, когда увидит Младенца. Вот первые две строфы “Сретенья” с типичными для Бродского анжамбеманами во всем стихотворении:

Когда Она в церковь впервые внесла

Дитя, находились внутри из числа

людей, находившихся там постоянно,

Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял Младенца из рук

Марии; и три человека вокруг

Младенца стояли, как зыбкая рама,

в то утро затеряны в сумраке храма.

Традиционно Сретенье Господне изображается с четырьмя фигурами: Дева Мария, Иосиф, пророчица Анна и св. старец Симеон. На вопрос Клайна об отсутствии Иосифа, поэт ответил, что не хотел вписывать значительную фигуру со своим именем. В конце стихотворения св. Симеон, увидевший и даже державший на руках Младенца, удаляется спокойно умереть: “Он шел, уменьшаясь в значеньи и теле…”. И две заключительные строфы:

…он слышал, что время утратило звук.

И образ Младенца с сияньем вокруг

пушистого темени смертной тропою

душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,

в которой дотоле еще никому

дорогу себе озарять не случалось.

Светильник светил, и тропа расширялась.

Уменьшающуюся фигуру св. Симеона Клайн воспринимает символически: переход Ветхого Завета в Новый. Бродский сказал, что это правильное восприятие идеи стихотворения.

Статью о религиозности поэта Клайн заканчивает так: “Независимо от личной веры или неверия Бродского, для читателей «Presepio» и других рождественских стихов, важнее всего то, что все они являются глубоко религиозными произведениями. Они наполнены благоговением пред Божественным и чувством, названным Отто¹⁸ ‘великой тайной Священного’”.

Известно, что поэт имел множество друзей среди третьей волны эмиграции. Я спросила Георгия Людвиговича, с кем он общался из старых эмигрантов. Он ответил, что Бродский попросил познакомить его с о. Георгием Флоровским и с Ниной Берберовой. Знакомство состоялось в Принстоне, где они оба жили. В Лондоне он часто виделся с сэром Исайей Берлином¹⁹, с которым Клайн познакомил поэта, будучи с маститым профессором в долголетней дружбе. Когда в 1987 году Клайн позвонил в Лондон, чтобы поздравить поэта с Нобелевской премией, тот ответил ему: “Поздравляю и Вас, Джордж” – и добавил, что почти ежедневно общается с Берлином. А в Нью-Йорке Бродский познакомился с Татьяной Яковлевой (в замужестве Либерман, 1904–1991), известной своим кратким романом с Маяковским.

В одной из наших недавних бесед с Георгием Людвиговичем, я задала ему вопрос о трудном характере Иосифа Бродского, о котором писала, в частности, Сюзан Зонтаг²⁰, долгие годы дружившая с поэтом. В книге Валентины Полухиной “Бродский глазами современников” (изд. журнала “Звезда”, Петербург, 2006), приведено интервью с Зонтаг, в котором есть такие строки: “Наша дружба была очень бурной…”; “Никто, не исключая самого Иосифа, не взялся бы утверждать, что у него хороший характер”. По словам Георгия Людвиговича, больше всего они ссорились из-за политики: Зонтаг придерживалась левых политических настроений. Клайн рассказывает, как был свидетелем не очень вежливого, мягко говоря, разговора Бродского с Сюзэн Масси²¹. (Вероятнее всего, Масси не угодила поэту составленной ею антологией – “Тhе Living Мirror” – “Живое зеркало”, 1972), включающей стихи пяти ленинградских поэтов: Иосифа Бродского, Глеба Горбовcкого, Константина Кузьминского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.

Ну, а сам Джордж Клайн, был ли он когда-нибудь жертвой этого “плохого характера”? Однажды – да: в 1979 году в Кембридже. Бродский был переутомлен, в плохом настроении. Он выразил неудовольствие переводом Клайна “Двадцати сонетов к Марии Стюарт” и заявил Георгию Людвиговичу, что не хочет с ним выступать на каком-то заранее запланированном вечере. Тот, конечно, сразу же согласился с этим неожиданным решением поэта. Но позже, уже в Нью-Йорке, Бродский позвонил Клайну и извинился.

Сразу же после упоминания о кембриджском “инциденте” Георгий Людвигович начал рассказывать о необыкновенной щедрости Иосифа Бродского, часто помогавшего друзьям и знакомым, тратя на это большие деньги и много времени. Так, например, он долго просиживал в больнице у постели умиравшего друга – Геннадия Шмакова. Его он ценил не только как друга, но и как чуткого, “лучшего” читателя. Есть у поэта стихотворение “Памяти Геннадия Шмакова” с такими строками:

Сотрапезник, ровесник, двойник,

молний с бисером щедрый метатель,

лучших строк поводырь, проводник

просвещения, лучший читатель!

Нужно вспомнить: в нобелевской лекции поэт говорит, что роман или стихотворение – это разговор писателя с читателем “…и в момент этого разговора писатель равен читателю, как, впрочем, и наоборот”.

Известно также, что Бродский порекомендовал рассказы Сергея Довлатова престижному американскому журналу Тhе New Yorker. И я знаю, что монументальная эпическая поэма Стивена Винсента Бене²² “Тело Джона Броуна” (John Brown’s Body), в переводе на русский Ивана Елагина, была напечатана в издательстве “Ардис” (Энн Арбор, 1979) при содействии Бродского. Но главное – это Русская Академия в Риме, основанная поэтом и существующая по сей день. Туда могут приезжать русские писатели и художники, спокойно работать и жить какое-то время на полном иждивении Академии.

Иосиф Бродский умер сравнительно рано – в пятидесятишестилетнем возрасте. Он называл себя русским поэтом, английским эссеистом и американским гражданином (американское гражданство поэт получил в 1977 году). Феномен жизни Иосифа Бродского поистине уникален. На Западе, как никто из зарубежных русских писателей, он был щедро осыпан всевозможными почестями: почетная докторская степень Йельского университета, Премия гения, Нобелевская премия, звание Поэта лауреата Соединенных Штатов (Роеt Laureate of the United States), впервые присвоенное поэту, не родившемуся в США, и т. д. Многие читатели ждут непредвзятой, беспристрастной биографии – не только творческой – этого редкого, необычайного человека, с такой же редкой и необычайной судьбой. Этому будущему биографу будет трудно обойти вниманием фигуру замечательного исследователя русской литературы, переводчика профессора Джорджа Клайна, внесшего свой неоценимый вклад в русскую литературу.

Совсем недавно Дж. Клайн передал пять больших коробок своего архива с материалами, связанными с поэтом, в Йельский университет, где хранится весь архив Бродского.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Филиппов Борис Андреевич (1905–1991, настоящая фамилия Филистинский). Прозаик, историк литературы, эссеист, публицист, библиограф, редактор. Принадлежит ко второй волне эмиграции.

2. Сабурова Ирина Евгеньевна (1907–1979), в первом браке Перфильева, во втором – баронесса фон Розенберг. Прозаик, поэтесса, мемуаристка. Принадлежала к первой волне эмиграции.

3. Ржевский Леонид Денисович (1905–1986), прозаик, литературный критик, редактор, профессор-славист. Принадлежал ко второй волне эмиграции.

4. Нарциссов Борис Анатольевич (1906–1982), поэт, прозаик, литературный критик, переводчик поэзии. Принадлежал к первой волне эмиграции.

5. Алексеева Лидия Алексеевна (1909–1989), урожд. Девель, в замужестве Иванникова. Поэт, прозаик, переводчик поэзии. Принадлежала к первой волне эмиграции.

6. Завалишин Вячеслав Клавдиевич (1915–1995), эссеист, литературный и художественный критик. Принадлежал ко второй волне эмиграции.

7. Фесенко Татьяна Павловна (1915–1995); эссеист, мемуарист, поэт, литературный критик. Принадлежала ко второй волне эмиграции.

8. Лосский Николай Онуфриевич (1870–1965), русский философ-идеалист, представитель интуитивизма и персонализма. Принадлежал к первой волне эмиграции.

9. Флоровский Георгий, прот. (1893–1979), русский философ-богослов, священник. В течение многих лет преподавал в Принстонском университете. Принадлежал к первой волне эмиграции.

10. Джеймс Биллингтон (1929 – ), известный американский историк, автор ряда книг о России. Преподавал в Гарвардском и Принстонском университетах. В 1987 году ему было присвоено почетное звание Библиотекаря Конгресса (Librarian of Congress).

11. Зеньковский Василий Васильевич (1881–1962), русский философ-богослов, священник. Читал лекции в Белградском университете, в Праге основал Российский педагогический институт, в котором возглавил кафедру экспериментальной и детской психологии. Принадлежал к первой волне эмиграции.

12. Струве Глеб Петрович (1898–1985), историк советской и зарубежной литературы, поэт, критик, редактор. Преподавал русскую литературу в Лондонском университете, а затем долгие годы в университете Беркли в Калифорнии.

13. Оден Уистан Хью (Аuden, Wystan Hugh, 1907–1973), выдающийся англоязычный поэт. Родился и жил до 1938 г. в Англии, затем переселился в США. После Второй мировой войны читал лекции в университетах во многих странах мира. В 1947 году был награжден премией Пулитцера.

14. Иваск Юрий Павлович (1907–1986), поэт, литературный критик, профессор-славист. Принадлежал к первой волне эмиграции.

15. Яновский Василий Семенович (1906–1989), прозаик, мемуарист, врач. Принадлежал к первой волне эмиграции.

16. Небольсин Аркадий Ростиславович (1932–), историк, культуролог. Преподавал русский и французский в университетах Европы и США. Принадлежит ко второму поколению первой эмиграции.

17. Фрост Роберт (1874–1063), знаменитый американский поэт, лауреат многих почетных званий. Четыре раза был лауреатом премии Пулитцера (1924, 1931, 1937, 1943).

18. Отто, Рудольф (1869–1937), немецкий теолог, профессор Марбургского университета.

19. Берлин, Исая, сэр (1909–1997), знаток русской литературы, литературовед, критик, эссеист, профессор Оксфордского университета. Принадлежал к первой волне эмиграции.

20. Зонтаг Сюзан (Sontag, Susan, 1933–2004) – американская писательница, эссеист и критик.

21. Масси Сюзен (Massie, Suzanne, 1931 – ), знаток русской культуры, писательница, автор книги “Land of the Firebird” (“Страна Жар-птицы”, 1980).

22. Бене Винсент (Веnet, Stephen Vincent, 1898–1943), американский поэт и прозаик.

Филадельфия

Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 255, 2009

ДОБАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ Отменить ответ

Заполните все поля, чтобы оставить отзыв. Ваш email не будет опубликован.

Сохранить моё имя, email и адрес сайта в этом браузере для последующих моих комментариев.

Δ