Кленовский Д. «Прикосновенье». — Мюнхен, 1959
Кленовский Д. «Прикосновенье. Пятая книга стихов», — Мюнхен, 1959.
Мягкая обложка, 52 стр, состояние блока хорошее, но обложка деформирована от влаги, следы влаги на обложке.
Автограф автора на авантитуле, адресованный главному редактору легендарного эмигрантского журнала «Грани»: «Наталье Борисовне Тарасовой с самым хорошим чувством. Д.Кленовский. 1959».
Поэтический сборник одного из лучших поэтов Русского Зарубежья. Содержит 40 стихотворений.
Судя по всему, хотя в сборнике отсутствуют выходные данные, книга отпечатана в Мюнхене (Германия) в Типографии И.Башкирцева, где печатались и другие сборники Д.Кленовского.
Прикосновенье (1959)
Осенью 1958 года Кленовский начал готовить к изданию новый сборник своих стихов. 5 ноября 1958 года он писал В.Ф. Маркову: «Книгу готовлю сейчас к печати, кое-что захотелось выправить и изменить. В набор (в Мюнхене) сдам в декабре и в свет выпущу после выхода №55 “Нового журнала”, где еще должны пройти мои стихи, включенные и в книгу. Будет в ней 40 стихотворений на 50–60 страницах» (Письма Кленовского Маркову. С.658).
19 ноября 1958 года Кленовский сообщил Шаховскому: «Вероятно, в январе, если все будет благополучно, смогу послать Вам мой новый сборник стихов. Недавно сдал рукопись в набор. Книга печатается в Мюнхене, в нее войдут 40 стихотворений, из которых часть была уже опубликована в “Новом журнале” и в “Гранях”» (Переписка с Кленовским. С.71). 30 марта 1959 года Шаховской получил книгу и в ответном письме поздравил Кленовского с выходом нового сборника (Там же. С.73).
Как раз в то время, когда печаталась книга, в эмигрантской печати вокруг Кленовского разгорелась полемика. Н.Ульянов в своем обзоре послевоенной эмигрантской литературы, опубликованном тремя подвалами в газете «Новое русское слово» (1958. 14 декабря. №16705. С.2; 17 декабря. №16708. С.2; 18 декабря. №16709. С.2), а затем перепечатанном в «Русской мысли» (1959. 10 января. №1328. С.4–5; 14 февраля. №1330. С.4–5; 17 февраля. №1331. С.4–5) досадовал на то, что литераторы второй волны слишком долго остаются непризнанными: «Не ласково встретили и другого большого поэта Д.И.Кленовского. Правда, исключительное его дарование отмечено было с самого начала Н.Н.Берберовой, потом последовало признание (“он наш”) со стороны Г.В.Иванова, писал о нем и Г.П.Струве, но все это на фоне какого-то холода и безразличия. А ведь пришел не просто талантливый, но блестящий поэт, как бы посланник погибшей царскосельской родины русской поэзии. Пришел настоящим мэтром. Я не знаю его биографии, но по сведениям, промелькнувшим в печати, первый сборник его стихов вышел еще до революции. С тех пор, до конца сороковых годов, никто о нем не знал. Вдумайтесь в это тридцатилетнее беспросветное молчание, полное чистейшего служения поэзии! А что Кленовский служил, писал, в этом нельзя сомневаться, иначе чем объяснить ту совершенную законченность зрелого мастера, артистическую тонкость и умудренность, с которыми он предстал перед нами? Правы те немногие голоса, что называют его Боратынским нашего времени. Он — гордость новой эмиграции. После смерти Георгия Иванова я не знаю здесь, за границей, более крупного поэта» (Ульянов Н. Десять лет // Новое русское слово. 1958. 18 декабря. №16709. С.2).
Статья Ульянова вызвала возражения у многих, и почти все писали о Кленовском и его возрасте, споря, к какой волне его следует относить.
Глеб Струве поддержал Ульянова, но принять участие в споре отказался: «Что до Кленовского, то я готов вместе с Ульяновым видеть в нем гордость русской зарубежной литературы: он мне кажется в ней сейчас самым значительным поэтом. Но я никак не могу считать Кленовского типичным для новой эмиграции» (Струве Глеб. Дневник писателя: О статье Н.Ульянова // Новое русское слово. 1959. 5 января. №14727. С.2–3; — то же: Русская мысль. 1959. 31 марта. №1349. С.2–3).
Ю.Трубецкой был убежден: «Культурного отличия Д.Кленовского от старой эмиграции и не может быть, по основной и первой причине, что упомянутый поэт тоже не новый эмигрант» (Трубецкой Ю. Перечитывая // Русская мысль. 1959. 19 февраля. №1332. С.4–5).
Ю.Терапиано, увидевший в этом подтверждение своим суждениям, незамедлительно попытался вписать Кленовского в соответствующий литературный фон: «Д.Кленовский, принадлежащий к дореволюционной эпохе и, как выяснилось недавно, неправильно причисленный к поэтам “новой эмиграции” (под этим названием мы разумеем людей послереволюционных поколений), остается верным петербургской традиции. Забота о формальном мастерстве, умение изображать внешние предметы и внутренние переживания роднят его с акмеизмом, с “Аполлоном”, с поэзией Сергея Маковского, а стихотворения, навеянные антропософией, с антропософическими стихами раннего Максимилиана Волошина, хотя у Волошина больше силы и темперамента» (Терапиано Ю. «Новый журнал», книга 55. Часть литературная // Русская мысль. 1959. 28 февраля. №1336. С.4–5).
Наиболее бурно возражала Н.Ульянову И.Одоевцева: «Здесь будет уместно, хотя мне это и неприятно, разрушить миф о том, что Георгий Иванов как-то особенно горячо и восторженно принял и приветствовал Кленовского. Георгия Иванова этот миф забавлял, он пожимал плечами, не понимая, как он мог создаться. <…> Прочитав впервые стихи Кленовского, Георгий Иванов, действительно, ахнул, особенно понравился ему образ лебедя-ангела. Откуда у молодого Ди-Пи этот культурный тон, эти акмеистические приемы, эти дореволюционные манеры? “Читаю и молодею, говорил Георгий Иванов, будто сейчас 13-й год и я читаю стихи Кленовского в каком-нибудь ‘Альманахе Муз’. Впрочем, они и в ‘Аполлоне’ могли бы печататься. Из него безусловно выйдет толк”. Узнав же о более чем почтенном возрасте Кленовского, Георгий Иванов потерял к нему интерес. <…> Неумеренные и необоснованные восторги Ульянова, его желание во что бы то ни стало усадить Кленовского на “протертое кресло первого поэта”, заставили меня постараться поставить Кленовского на его место “в саду русской поэзии”, очень достойное и почтенное место. Кленовский безусловно “настоящий” поэт, безусловно “наш”, имеющий право не только войти в семью поэтов, но и играть в ней роль, как равный среди равных. <…> В том, что он не годится для занятия кресла “первого поэта”, нет ровно ничего обидного» (Одоевцева Ирина. В защиту поэзии // Русская мысль. 1959. 12 марта. №1341. С.4–5).
См. также реплики других участников полемики: Аргус. Слухи и факты // Новое русское слово. 1958. 20 декабря. №16711. С.2; Максимов С. О «гамбургском счете», о «школе урожайности» и о проч… (Открытое письмо Н.И.Ульянову) // Новое русское слово. 1958. 29 декабря. №16720. С.2; Самарин В. Литература и политика // Новое русское слово. 1959. 9?января. №16731. С.3; Завалишин В. Где же выход из безнадежности // Новое русское слово. 1959. 18 января. №16740. С.2, 7: Прянишников Б. Сорок лет // Новое русское слово. 1959. 27 января №16749. С.3; Деникина К. Больше не надо // Новое русское слово. 1959. 1 февраля. №16754. С.3; Михайлов В. О старой и новой эмиграции // Новое русское слово. 1959. 5 февраля. №16758. С.9; Шекаразина Зинаида. Ответ на ответ // Русская мысль. 1959. 19 марта. №1344. С.4; Пеньков Л. Отклики читателей: К спору о поэзии и поэтах // Русская мысль. 1959. 21 марта. №1345. С.6; Злобин В. Литературный дневник. Перед судом (По поводу статьи Н.Ульянова «Десять лет») // Возрождение. 1959. №?88. С.132–138; Терапиано Ю. Необходимое уточнение // Русская мысль. 1959. 26 марта. №1347. С.4; Померанцев К. О поэзии и поэтах // Русская мысль. 1959. 31 марта. №?1349. С.4–5; Ариэль. Услужливый медведь опаснее врага // Русская мысль. 1959. 31 марта. №1349. С.7; Угрюмов Алексей. Читая стихи… // Русская мысль. 1959. 14 апреля. №1355. С.5; Ульянов Н. Когда защищают поэзию // Новое русское слово. 1959. 10 мая. №16852. С.2,8.
Помимо Струве, отказались принять участие в полемике и некоторые другие литераторы. 16 апреля 1959 Струве писал Маркову: «Адамович прямо сказал Кленовскому, что не хочет вмешиваться в эмигрантскую литературную свару. <…> Статья Одоевцевой производит в общем грустное впечатление» (Собрание Жоржа Шерона. Лос-Анджелес). С опозданием ознакомившись со статьей Одоевцевой, Марков писал Г.П.Струве 18 апреля 1959 г.: «Статью Одоевцевой мне прислал Иваск (и я уже отослал ее). Он почему-то от этой статьи в восторге. Я просто не знаю, что говорить. Я сам люблю “забористое”, т.е. хорошую литературную драку, но тут радоваться, по-моему, нечего. <…> Вообще эта “полемика” меня удручает» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 96. Folder 4).
Книга тем временем вышла, и 11 марта 1959 г. Г.П.Струве писал В.Ф.Маркову: «На днях получил от Кленовского его новую книжку — “Прикосновение”. Мне она нравится, местами даже больше, пожалуй, чем предыдущая. Но так как Вы как будто присоединились к мнению Моршена о стихах в “Новом Журнале” (а они вошли в этот сборник), то, вероятно, Вы скажете и тут, что это пресно» (Собрание Жоржа Шерона, Лос-Анджелес). Марков в письме от 22 марта 1959 г. откликнулся очень сдержанно: «“Прикосновение” и я получил. Есть очень хорошие стихи (2–3) и местами строки, но в целом повторение пройденного: о том же и то же» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 96. Folder 4). Г.П.Струве возражал ему в ответном письме 25 марта 1959 г.: «Я с Вашим отзывом о книге К<леновского> не согласен. Она лучше предыдущей и м.б. самая цельная из всех. Что все это “тоже и о том же”, немного странно говорить. У Блока тоже много “того же и о том же”, и вообще о многих хороших поэтах это можно сказать (о их зрелых периодах)» (Собрание Жоржа Шерона, Лос-Анджелес). Марков, со свойственной ему парадоксальностью, ответил Г.П.Струве 3 апреля 1959 г.: «Продолжая наш разговор о Кленовском. Я сейчас не могу точно сравнить книгу с предыдущей, но мне та вспоминается как более разнообразная. Но я Кл<еновского> очень ценю — хотя (впрочем, к чему пишу это Вам?) это не Иванов: божественный дар высокого порядка его все же не коснулся, не ощущаю “стихов виноградного мяса”, хотя и восхищаюсь временами. Стилистически он очень уж музеен (насколько современнее принципиальный консерватор Ходасевич!), а главное, в его мировоззрении я чувствую тонкую успокоенность, такую уверенность, что он обрел истину, что мне сразу делается душно. Вот эти 2 вещи меня и холодят. Ему я этого не скажу: он обидчив, а поэтов нельзя обижать, им и так трудно. Я знаю по собств<енному> опыту, как иногда нужна похвала и как ее отсутствие может убить в тебе даже поэтический дар. Ему я буду писать только хорошее, но не лицемеря в этом. В конце концов, он лучше Гумилева (не сердитесь на меня!), меня он больше задевает (кстати, в поэзии нет прогресса, но в такой поэзии, акмеистической, прогресс есть, потому Кл<еновский> и лучше Гум<илева>)» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 96. Folder 4).
9 мая 1959 года Кленовский пишет Шаховскому о сборнике: «Книга моя продается в Америке, отчасти с помощью моих друзей, отчасти через магазины, довольно успешно <…> Рецензий о “Прикосновенье” еще не нигде не было. Я принципиально не организую (как это многие делают) таких рецензий, а потому, это дело случая, появятся ли они и какие <…> А отклики я получаю прекрасные, нередко даже восторженные (были они от Бор.Зайцева, Вейдле, В.Н.Буниной, Чиннова и многих других)» (Переписка с Кленовским. С.74). Полтора месяца спустя, 22 июня 1959 года, вновь пишет Шаховскому о книге: «На судьбу моего “Прикосновения” жаловаться не могу. Даже в привередливом Париже спрос на него на редкость большой. Это отчасти вызвано полемикой вокруг моей персоны, начавшейся после того, как Русская Мысль перепечатала из Н.Р.С. статьи Ульянова и Глеба Струве, в которых я был провозглашен “лучшим поэтом эмиграции” и посажен, так сказать, на вакантный, после смерти Георгия Иванова, трон “первого поэта”» (Там же. С.74–75).
Вскоре появились и печатные отзывы на «Прикосновение». В «Гранях» опубликовал статью «Тайнопись радости» А.Неймирок: «Есть стихи: чтимый текст плюс тайнопись, — незримые строки, просвечивающие лишь, когда читаешь сердцем. Это сокровенное содержание иногда оттеняет, иногда дополняет, иногда же поглощает, растворяет в себе сказанные человеческие слова (как это бывало у Лермонтова, Тютчева, Фета). Кленовский принадлежит к тем поэтам, кому даны и симпатические чернила. Как определить, как измерить “удельный вес” его тайнописи? Таких приборов поэзия не знает. Но то, что Кленовский не договаривает, не менее важно и значительно, чем то, о чем он говорит, ибо и говорит он и молчит о вечной жизни на земле и вне земли. <…> Тематически несколько особняком, в стороне от столбовой дороги творчества Кленовского, стоят “Царскосельская гимназия” и “О, славные содружества поэтов благословенной пушкинской поры”. Но ведь Кленовский царскосел, может быть, последний царскосел России. А что касается второго стихотворения, стихотворения-сентенции, то и оно написано от первого слова до последнего поэтическим почерком Кленовского. Сборник “Прикосновение” — новая авторская удача» (Грани. 1959. №41. Январь–март. С.252–253).
Не менее восторженным был отзыв Аргуса: «Я считаю Кленовского одним из крупнейших современных русских поэтов, не зарубежных, а русских — всея Руси. Кленовский — лирик, до мозга костей лирик, и я не могу не восхищаться той гордой непреклонностью, с какой он идет по своему избранному поэтическому пути. <…> Кленовский глубок. И пишет он с той изысканной простотой и четкостью, которые в тысячу раз труднее, чем нарочитая замысловатость или вычурная аляповатость» (Аргус. Слухи и факты // Новое русское слово. 1959. 11 марта. №16792. С.2).
«Стихи написаны в течение двух лет, но книга читается как одно стихотворение, настолько эти стихи написаны на одну и ту же тему. <…> Книга Д.Кленовского — попытка вернуть поэзию на тот путь, который ей уготован — путь менестрелей. Это путь, к которому через известные промежутки времени, после разных выкрутасов и потуг, поэзия всегда возвращается. Остальные вопросы надо предоставить науке. Окно в вечность открывают самые простые человеческие чувства» (Биск А. // Новое русское слово. 1959. 17 мая. №16860. С.8).
Вяч.Завалишин счел очень удачным название новой книги: «Это, действительно, прикосновение живого человека к умирающей культуре прошлого. <…> Кленовский живет сразу в двух временах: в минувшем и настоящем. Прикосновение к настоящему вызывает у него жгучую, нестерпимую боль, а в прикосновениях к прошлому поэт обретает покой и умиротворенность.
Это правда, что формальный анализ стихотворений Кленовского приведет нас в творческую лабораторию дореволюционного акмеизма. И это правда, что мы при этом увидим, насколько совершенно формальное мастерство Кленовского, насколько этот поэт обладает чувством меры.
Но в подлинной поэзии, кроме формальных достоинств, есть то неуловимое, не разложенное ни на какие формулы, что превращает слова и образы в неповторимую музыку. Без этой музыки форма, какой бы она ни была, то же, что тело без души, безлика и мертва.
А музыка стихотворений Кленовского, как индивидуального и неповторимого художника, носит особый горестный оттенок, наложенный на нее горечью последних четырех десятилетий.
Хороших поэтов у нас все меньше и меньше. Выход сборника “Прикосновение” доставит много радостных волнений всякому, кто любит и ценит поэзию» (Завалишин Вяч. О новой книге Кленовского // Новое русское слово. 1959. 24 мая. №16866. С.8).
По мнению Ю.Терапиано, «суть поэзии Д.Кленовского, конечно, не в одном только внешнем умении, а в том, что каким-то чудом ему удалось до сих пор сохранить в целости дореволюционную духовно-душевную атмосферу, идею искусства и красоты» (Терапиано Ю. Новые книги // Русская мысль. 1959. 16 мая. №1369. С.4).
Н.В.Станюкович назвал «Прикосновение» «одной из самых чистых и глубоких книг эмиграции» и высказал предположение, что это «книга жизненных итогов»: «Новая — пятая — книга Д.Кленовского, минуя лихорадочные болота современности, непосредственно вытекает из прохладного, бездонного озера русской лирики. <…> Она, стремясь разгадать Большую Правду жизни и смерти, “прикасается” Божественных Тайн.
Молодость вряд ли оценит некоторые ее строки, но старость найдет в ней след своего короткого, безнадежного бунта и предсмертного просветления. Какая тончайшая ткань брошена поэтом над “родимым хаосом”! <…> Д.Кленовский перекликается (откинем нелепую мысль о подражательстве — оно, на такой высоте, невообразимо) с Тютчевым в своей “ненасытной” любви к земле <…> “Касания” поэта ко всему, чем мы жили и живем, обладают чудесным даром воскрешать полузабытое, стершееся и снова дарить теми полноценными впечатлениями бытия, которые казались нам уже навеки утраченными» (Станюкович Н.В. Среди книг и журналов // Возрождение. 1959. №88. С.125–128).
Большую журнальную статью посвятил Кленовскому Н.Ульянов: «Кленовскому, благоговеющему перед памятью Гумилева, удалось счастливо пройти между двух смертей — безличия и позы. <…> Образ его не вызывает сомнения в подлинности. Это редкий в русской литературе, особенно в современной лирике, образ. Обо всем случайном, что было, обо всей грязи времени, через которое прошел, он молчит. Боль свою и раны скрывает. Он знает, что страдание утратило цену в наши дни, что оно унизительно, некрасиво. И он не хочет жалобы и грусти Чайковского в своих стихах, но стремится к сдержанному аристократическому тону Шопена. Рожденный быть поэтом, он все чуждое поэзии отбрасывает.
Кленовский, подобно йогу или тибетскому мудрецу, знает какую-то тайну мира и человека. В его стихах можно подметить подобие учения. Оно связано с перевоплощениями, со странствием души через миры и времена, с пониманием смерти, как освобождения и нового рождения. Говорят, это взгляд теософский. Не берусь судить. В нем столько же от пантеизма, от натурфилософии, от мистицизма начала ХХ века. Важно, что в нем нет ничего, что не было бы уже достоянием мировой и русской поэзии. Если поэт и увлечен какими-нибудь доктринами и верованиями, мы их не замечаем; он, как пчела, сумел добраться до их поэтического меда и вкус меда делает безразличным его происхождение.
<…> творчество его — редкий образец служения слову. Не много в наши дни найдется мастеров такого чеканного, простого, но сильного стиха. Он точен, ясен, конкретен. Никаких туманностей, ни одного фальшивого, либо вычурного образа, все имеет гранитные, и вместе с тем легкие очертания. Правда и простота в соединении с изысканностью составляет неотразимую прелесть образов Кленовского. Чего стоит один этот царскосельский
……кувшин в бессмертных черепках
Откуда пили ласточки и музы.Поэтика Кленовского никогда бы не могла быть выведена из “манифеста” З.Гиппиус:
Я раб моих таинственных
Необычайных снов…
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов.Иных слов, кроме “здешних”, у Кленовского нет и он в них не нуждается. То таинственное и необычайное, что ему ведомо, никакими другими словами передано быть не может. Его трансцендентальность овеществлена, материализована.
О, я знаю, лишь в прикосновеньи
К повседневности моей земной
Обрету нездешнее виденье
Лишь в ее прозрачном отраженьи
Просияет мир передо мной.Осязаемость и вещность нашего мира — необходимое условие поэзии Кленовского. <…>
Скажут: не велика заслуга выступить через тридцать лет продолжателем отошедшей в историю школы, не принявши во внимание совершившегося с тех пор литературного прогресса. Но кто сказал, что последние тридцать лет означают прогресс, и кто возьмет смелость утверждать, что поэзия шла вперед, а не “брела разно” и не блуждала глухими тропинками? В годы разброда ценятся люди, у которых сильна память о столбовой дороге литературного развития, а Кленовский с самого появления в эмиграции не устает вещать об обретении им этого пути. Он знает, что последний столб, венчанный бронзовой фигурой орла, носил название акмеизма, и начал от него свое движение, игнорируя все другие вехи и знаки. Он не устрашился даже слабостей акмеизма — бедности метрики, строфики, мелодики, и вытекающего отсюда ослабления стиховой напевности; принял это во имя стремления к простоте выражения, к оборотам разговорного языка. Кто знает, как трудно давалась такая простота Ахматовой и Мандельштаму, тот не может не оценить успехов Кленовского в развитии этой стихотворной тенденции.
Жизнь моя с виду не так плоха
Днем — с земляками играю в прятки,
Ночью… — кто ночью меня слыхал?
Зубы в подушку — и все в порядке.Свободе этой разговорности, отсутствию какой-либо скованности, преодолению опасности срывов, как в сторону выспренности, так и в сторону бытовизма, могут позавидовать многие мастера из числа его учителей.
До какой степени он акмеист, видно из того, что даже нелюбовь к глаголам и приверженность к именам существительным усвоены им от своих мэтров.
Их ровно пятьдесят от сердцевины
Тугих колец на спиленном стволе,
Ровесник мой на медленной земле,
Вот и закончен он, наш путь единый.Здесь ни одного глагола, если не считать двух страдательных причастий. Никаких событий и происшествий. Статичность, медитативность и скрытый драматизм — предмет устремлений акмеистов старшего поколения — приобрели у Кленовского высокую степень выразительности. Но он унаследовал также тяготение к благородной звучности и ясности стиха пушкинской поры, каковому нельзя не придать в наши дни чрезвычайного значения. Все это заставляет думать, что перед нами явление значительное. Писать его поэтическую биографию еще рано, но отдать дань читательского восхищения — прямой наш долг.
Есть в поэзии Кленовского мотив, заслуживающий особого упоминания. Это — драма Царского Села.
Казненных муз умолкший городок!
Мы дожили до гибели священного града русской поэзии, но ни в советской России, ни в эмиграции не раздалось такого возгласа скорби о духовном отечестве поэтов золотого и серебряного веков. Кленовский пропел ему достойный реквием. Читая его пронзающие душу стихи, чувствуем себя приобщенными к печальной и высокой тризне. Нам дано горькое утешение в возможности проститься с русской славой и осознать собственные сердца, как последнее ее прибежище» (Ульянов Н. Д.Кленовский // Новый журнал. 1960. №59. С.121–126).
Цитируется по: Кленовский Д. Полное собрание стихотворений / Под редакцией О. Коростелева. — М.: Водолей, 2011. — 704 с. — Серебряный век. Паралипоменон), стр. 609-618
Книга отсутствует в коллекции А.Савина. В ДРЗ им. А.Солженицына хранится 7 экземпляров, еще 1 экз имеется в РГБ. Все библиотечные экземпляры — без автографов. 18.07.2018 г. экземпляр книги без автографа автора был продан за 4800 руб. (около 77 долл.США). Книги Дм.Кленовского с автографами крайне редко встречаются и высоко ценятся.
Электронную версию книги можно посмотреть ЗДЕСЬ.