«Об Александре Браиловском»

Автор этой статьи — lucas_v_leyden — опубликовал ее в своем блоге в Живом Журнале в рубрике под загадочным названием  «Летейская библиотека». Настоящее имя автора мне неизвестно. Тем не менее хочу поблагодарить его за интересную статью, посвященную Александру Браиловскому, чья книга имеется в моей коллекции.

Идя по некоторому, изрядно простывшему, историко-литературному следу, я последнее время довольно тщательно читаю переписку Горького и его окружения между 1910 и 1920 годами. Дело это довольно утомительное, поскольку ее много и она по большей части вертится вокруг незанимательных вещей и лиц. Но случаются и интересные моменты. Вот один из них: в середине сентября 1913 года С. Г. Астров пишет А. А. Золотареву: «Теперь о Париже. Познакомился со многими славными парнями. Выступал тут в литер<атурном> кружке. Одного поэта, Бравского некоего, отправил во Флоренцию. Чего они в самом деле торчат на одном месте!». Комментаторы «Литературного наследства» (в 95-м томе которого опубликовано это письмо) отзываются о славном парне Бравском довольно категорически: «Сведения о нем не разысканы». А ведь это непорядок! Биография этого человека достойна хотя бы поверхностного очерка. Итак, давайте познакомимся: из недвусмысленного тумана к нам приближается господин небольшого роста с холодными глазами и резкими чертами лица. Если вы покажетесь заслуживающим доверия, он представится – «Леонид»; если сойдете за богему – «Бравский»; а в случае, если захочет произвести впечатление, назовется полным именем – Александр Яковлевич Браиловский (1884 – 1958). 

Он родом из ростовской купеческой семьи; в справочнике «Весь Ростов-на-Дону с Нахичеванью» Браиловских немало и все они в основном торгуют зерном (в беллетризованном источнике, к которому мы, за неимением другого, еще обратимся, он говорит, что отец – «владелец сахарного завода»). Его старший брат учился на врача и в начале 1900-х уже имеет практику. Про сестру я знаю только, что она была; ей предстоит сыграть роль в нашем повествовании, но незначительную. Судя по стихам, написанным им уже в середине века, кто-то из старшего поколения этой большой семьи имел отношение к революционной деятельности: «Ну вот, опять приехал в старый дом / Сижу, альбом рассматриваю теткин. / Старухе сам Желябов был знаком / И свой портрет ей подарил Кропоткин». Летом 1896 года старший брат берет Александра с собой в Пятигорск, куда отправляется для поправки здоровья. У будущего врача там завязываются (или восстанавливаются) знакомства, а двенадцатилетний гимназист остается предоставленным самому себе. Спасаясь от жары и скуки, он ходит в публичную читальню, в это время года (а может быть и всегда) почти пустую. Кроме нашего героя только один посетитель, по виду студент, ходит туда регулярно и просиживает целыми днями за стопками книг. 10 июля «студент» записывает в дневнике: «Только что познакомился с юным поэтом, Александром Браиловским, — лет 13-ти <юный поэт в 1949 году признался, что год накинул «для солидности» — Л. Л. >, знавшим меня по рецензиям. Он провел у меня весь вечер. Конечно, я победил большинство предубеждений, которые были у него против меня. Странный, юный и серьезный человек. Будем ждать дальнейших встреч». 13 июля «студент»… эх, да что там – Валерий Яковлевич Брюсов собственной персоной пишет Лангу: «…Я поймал здесь маленького поэта (ему 13 лет) – Александра Браиловского; по обществ<енному> положению он – гимназист, по внешнему виду – старообразный мальчик с красивыми зубами и блестящими глазами, по убеждениям – демократ и враг символизма, как и подобает в тринадцать лет, мы с ним проводим целые дни…». В один из этих дней А., прогуливаясь с Брюсовым, повстречал своего брата и его приятеля-адвоката; Брюсов откланялся, а Браиловский не без гордости сообщил оставшимся, кого они имели удовольствие только что видеть; оба с хохотом присели, показывая пальцами вслед удаляющейся фигуре – декадентская слава докатилась уже и до этих мест. 14 июля было написано знаменитое стихотворение «Юному поэту» («Юноша бледный со взором горящим…»); в рукописи оно имело посвящение «А. Б.», которое при публикации Брюсов снял: оно открывало сборник «Me eum esse» и в качестве программного должно было лишиться любой конкретики. Брюсов остался в Пятигорске до конца августа; Браиловский, похоже, вернулся в Ростов раньше. Они вспомнят друг о друге примерно через семь лет.

В 1903 году в «последнем слове» на суде после оглашения ему смертного приговора (NB хорошая фраза, кстати, надо было с нее начинать), Браиловский среди прочего скажет: «Я еврей и, как таковой, всю жизнь испытывал гнет и отсутствие свободы. Когда я хотел поступить в университет, меня не приняли как еврея, и я был выброшен за борт». Про университет – может быть, хотя гимназию, кажется, он так и не закончил. С 1901 года он принимает участие в революционном кружке (печатает прокламации), с 1902 – ведет пропагандистскую работу. В ноябре этого же года он спешно, выйдя из 8-го класса гимназии, уезжает в Берлин – по версии советской историографии – чтобы продолжать образование, но, не исключено – по воле родителей, стремящихся спасти младшего сына от дурной компании. Даже если так – это не помогло: в Берлине он сходится с агрессивным ответвлением РСДРП и возвращается в Ростов, прихватив с собой нелегальную поклажу. Там тем временем вовсю идет подготовка к одному из самых шумных южнорусских выступлений предреволюционных лет – демонстрации и стачке 2 марта 1903 года. Готовились в спешке; как обычно бывало, осведомители сдали заговорщиков полиции со всеми потрохами, назревали аресты; из-за этого все пришлось скомкать. Фигура Браиловского вызывала сомнение у главарей: молод, образован, из богатой семьи. Один из них писал позже: «Браиловский, нервный подвижный молодой человек в котиковой шапке и в только что вышедшем из-под утюга портного костюме, держался на совещании весьма дружески по отношению к раскольникам <цветущая сложность большевистских внутрипартийных хитросплетений нам сейчас не важна – Л. Л.>. Он был как будто выше мелочей того взаимного раздражения, которым успели проникнуться обе спорившие стороны». Более того, к исходу спора он оказался компромиссной фигурой и ему было доверено на другой день держать речь перед толпой.

Очевидец событий второго марта вспоминал: «Вдруг на склоне оврага поднимается на чьих-то плечах небольшая фигурка оратора (А. Браиловский), громким голосом приглашающего рабочих вместо того, чтобы глазеть на драку, двинуться в город и предъявить царскому правительству <…> требования российского пролетариата». Другой слушатель описывает выступление нашего героя еще более красочно: « Отдай знамя Сигизмунду, — шепнул он Качемову. – Поднимай товарища, — указал он на Браиловского. Качемов схватил Браиловского за руку. Матвей за другую, кто-то поднял оратора сзади. – Садитесь на плечи, — поправил Качемов. <…> И не все еще кулачники поняли в чем дело, когда Браиловский, набрав в грудь воздуха, крикнул:

— Товарищи! Слушайте, товарищи! Донской комитет Российской Социал-Демократической Рабочей Партии приглашает вас бросить кулачки, бросить дикую драку, вспомнить, как была разгромлена наша славная ноябрьская стачка и идти в город на демонстрацию. Согласны ли вы, товарищи? <…>

И хотя Браиловский намеревался еще продолжать свою речь, толпа ринулась к выходу из балки <…>». В тот же вечер их всех арестовали.

На суде (он проходил в Таганроге; обвинялись 23 человека) Браиловский шел за главаря. Председательствовал генерал-лейтенант Мордвинов, который за год до этого повесил трех ростовских мастеровых, поэтому сомнений в приговоре не было. Корреспондент штутгартского «Освобождения» писал: «14 августа <1903 года> был вручен обвинительный акт, который некоторыми был тут же изорван. Брайловский <так!>, симпатичный юноша, главный обвиняемый, не сдержал себя и обозвал председателя «царевым псом»; председатель, уверенный заранее в смертной казни для Брайловского, не счел нужным составлять протокол. Незадолго до суда прошел слух, что был подготовлен побег всех, кого ждет военный суд, что подпилены были решетки и ждали лошади, но все открылось благодаря предательству одного уголовного» (предателя, кстати через несколько дней нашли в камере мертвым). Браиловского и еще двоих действительно приговорили к виселице, но помиловали, заменив каторгой. Нашему герою дали 15 лет (больше, чем всем остальным) и перевели в Новочеркасскую тюрьму, откуда долгим этапом – в поселок Акатуй, Нерчинские рудники, самый конец географии.

(Покуда он едет, нам надо бы оговорить несколько существенных обстоятельств. Во-первых, относительно маленького роста – наш герой был очень невысок, что отмечают практически все мемуаристы. Благожелательный к нему почти-друг (друзей у него не было), напишет много позже в некрологе: «Одно, совсем незначительное казалось обстоятельство, сыграло, я думаю, большую и очень печальную роль в его жизни. Он не вышел ростом и болезненно переживал этот недостаток. <…> Не знаю, но допускаю, что с малым ростом А. Я. была связана какая-то личная трагедия юности – неудачная любовь или что-то другое, оставившее в его душе неизлечимую рану. Возможно, что именно это обстоятельство сделало А. Я. крайне раздражительным и неуживчивым. По любому поводу, а то и без всякого видимого повода, он рвал с людьми, к которым до того хорошо относился, редко удерживался на одном месте, плохо ладил с коллегами по работе». Второе: если ростовская стачка документирована безупречно, то на ближайшие два года мы остаемся практически с одним мемуаристом, поэтому возможны неточности и умолчания. Третье касается частности: «последнего слова», которое я цитировал выше. Историк, работавший с архивными документами, утверждает, что оно было; корреспондент – свидетель – что Браиловский от него отказался. Все, приехали).

Акатуйская каторжная тюрьма построена в 1832 году, учит нас «Энциклопедия Забайкалья». В толстостенном прямоугольнике размером 76 на 100 метров, в 1917 году разрушенном и по сей день руинированном, содержались некогда декабрист Лунин, польские повстанцы и народовольцы. Сюда же (вместе со своими товарищами по ростовским делам! – через четверть века за такую либеральную неосмотрительность могли бы расстрелять и самих тюремщиков!) попал и Браиловский – очевидно, в конце 1903 – начале 1904 годов. 7 февраля 1905 года (официальная датировка – 1902 или 1903 год – по понятным причинам не выдерживает критики) он решает возобновить старое знакомство и пишет Брюсову большое письмо:

«Может быть Вы припомните, г. Брюсов, лето, проведенное Вами в Пятигорске, лет около 7 назад, нашу оригинальную встречу и странное сближение, возникшее между нами. Я был тогда маленьким гимназистиком, а Вы «юношей бледным со взором горящим» (или смущенным), а проще молоденьким студентом. Я очень обрадовался знакомству с самим пионером русского декадентства, тогда для меня совершенно непонятного. С любопытством, словно увидев восьмое чудо света, я стал добиваться от Вас раскрытия смысла плодов декадентского творчества, но ничего из Ваших объяснений не понял. Потому ли, что объяснения были неудовлетворительные, потому ли, что я сам был еще несмышленочек, а, может быть, и по обоим причинам вместе. За эти несколько лет определилось, как различны наши дороги. Вы продолжали нести Ваше знамя, зовущее дальше, прочь от грани тесной, в мир чудесный, к неизвестной красоте. Вы несете его смело, презирая уколы и насмешки «и критики, и публики», не смущаясь ихнего непонимания. А я пристал к другому, «шаблонному» на Ваш взгляд знамени, я иду под ним, подвергаясь преследованиям, несравненно более убийственным и грозным. Вы открыто и откровенно заявили:

Я действительности нашей не вижу,

Я не знаю нашего века,

Родину я ненавижу…

А я не спускаю внимательного взгляда со всех изворотов «нашей действительности», мой ум, — да и вся моя жизнь, срослись с вопросами нашего века. Вот Родину я, пожалуй, тоже ненавижу, но особенной ненавистью, как Лермонтов ее любил, но странною любовью. <…> И Теперь, на досуге, мне хочется ближе к Вам (и не только к Вам, а к вам вообще) присмотреться. Кто Вы? Я хочу услышать не только то, что о вас говорят, а то, что вы сами о себе говорите. Вот почему я решил возобновить старинное знакомство. Надеюсь, что Вы мне ответите, оторванному от новой жизни и заброшенному в мертвый дом в мертвой стране, мне будет дорога каждая строчка из человеческого мира. О моей участи Вы, вероятно, знаете по газетам. Мой адрес: Забайкальская область, через Александровский завод, рудник Акатуй. 7 февраля». Брюсов ответил блистательно – послал экземпляр свежевышедшего «Urbi et Orbi». Браиловский вспоминал сорок лет спустя: «Странно было, лежа на нарах, среди убийц, разбойников, поджигателей помещичьих усадеб и пламенных политических догматиков, перелистывать толстый том на роскошной бумаге». А потом ему надоело, и он оттуда сбежал.

В этом помогал ему революционер С. Ф. Васильченко, оставивший об этом эпизоде две порции воспоминаний: первая – короткая и документальная, напечатана в «Каторге и ссылке» в 1922 году, а вторая – изобилующая деталями и приукрашенная — в книге «Карьера подпольщика» (М., 1924; подзаголовок «повесть»; от третьего лица). Будем контаминировать.

Сам Васильченко отбывал срок в том же Акатуе, в начале 1905 года вышел на поселение, откуда удрал (по одной версии – в Читу, по другой – в Верхнеудинск). Побег Браиловского начался с приезда к нему на свидание Деборы Константиновны Лейбович, его ростовской знакомой (в «повести» она – Дебора Бродская и его возлюбленная; думаю, что это она, хотя в ее официальной биографии про этот эпизод ни слова). Либеральное начальство предоставляет Браиловскому свидания, едва ли не неограниченные; вместо очередного он заходит за околицу села, где уже ждет его Васильченко с лошадьми. Потом они долго переодеваются из каторжного в цивильное, плутают по двум одинаковым дорогам, пугают крестьян, теряют ножи, чинят лопнувшую подпругу… если б это было кино, то комический эпизод мог бы получиться на славу. Наконец, они добираются до полустанка, где среди железнодорожников есть сочувствующие; сообща рождается дивный план: поскольку поезда, следующие к Чите, уже досматривались в поисках беглого каторжника, друзья отъезжают на одну станцию в сторону Манчжурии, там другой любитель социал-демократии пломбирует их в теплушку с буровым инструментом и прицепляет к одному их военных эшелонов, после чего они без досмотра едут прямо в Читу.

(В подробной версии сюда еще добавлено много живинки, человечинки и достоевщинки: рассказчик (Матвей) оказывается безнадежно влюбленным в Дебору Бродскую-Лейбович (в повести она дочь разорившегося и уехавшего в Сибирь ростовского банкира, познакомившаяся в Браиловским в Берлине), отчего вся история со спасением начинает совсем уж смахивать на бульварный роман; Браиловский же (выведенный здесь, как и многие другие персонажи, под настоящей фамилией), освободившись – неблагодарный! – начинает ухлестывать за «приехавшей из Петербурга красавицей <…> Спринцей. <…> Браиловский <…> превратился за эти дни в ощепризнанного вождя рабочих и бедноты. О нем теперь только и говорили в городе. Была увлечена юношей и недосягаемая прежде Спринца. После митингов Браиловский направлялся проводить вместе с ней время в квартире» etc etc. Красавица Дебора начинает склоняться к скромному, но благородному рассказчику… «- Мотя, не ходи, бой начался, убьют тебя! – Нет, Боня, я сейчас узнаю, что там происходит и тогда приду опять». Набросим завесу стыдливости на эту сцену!)

Может быть вы думаете, что в Чите Браиловский, находясь на нелегальном положении, хоть немного осторожничает? Как бы ни так! Осенью он замечен среди руководящего состава Забайкальской организации РСДРП, а в октябре уже выступает на митинге. Свидетель (В. Черняк) вспоминал: «На всех участников бурного митинга <…> неизгладимое впечатление произвела речь, произнесенная Александром Браиловским, только что бежавшим из стен акатуйской тюрьмы. Без преувеличения можно сказать – это был молодой орленок, пламеневший от счастья хлынувшей в его душу свободы. Этот маленький человек с простертыми вперед руками, казался титаном, потрясающим основы одряхлевших сводов самодержавного правительства» (умели люди красиво говорить, а?). Тем временем в Чите становится небезопасно – Браиловского, живущего под партийной кличкой «Леонид», ищут особо и ему приходится оттуда в спешке убегать. (По слухам, один из революционеров при подавлении восстания был расстрелян из-за того, что был принят за него). Большевики переправляют его через Петербург (где он успевает опубликоваться в «Русском богатстве») за границу, где мы увидим его через девять лет, под другой фамилией и совсем в другом окружении.

1914 год, Париж. Марк Талов вспоминает о первых днях августа, когда во Франции, вступившей в войну с Германией на стороне России, началась мобилизация. «Среди посетителей «Ротонды» началась усиленная вербовка в иностранный легион: «встать грудью на защиту демократии, на защиту приютившей нас страны». <…> Среди вербовщиков выделялся член Литературно-художественного кружка поэт Браиловский, маленький, юркий, весьма «дельный малый». В Париже он под псевдонимом Бравский выпустил книжку стихов «Полынь». Помню, с каким пафосом он, желая казаться архиреволюционным, читал свои стихи:

…Придет пора и, новый Муций,

Я шею протяну ножу

В годину буйных революций!

В монпарнасских кварталах он подолгу убеждал вступать в армию волонтеров. <…> Сам вербовщик Бравский тоже записался в волонтеры, но отделался счастливо. Подробности его чудодейственного спасения мне передавала вдова Таслицкого. После того, как в первую же неделю пребывания на фронте он стал свидетелем гибели Таслицкого, улучив удобную минуту, Бравский дезертировал. Военная романтика испарилась. Пробравшись в Париж, он явился в военной форме в квартиру к вдове своего товарища Таслицкого, сказал, что хочет примерить принесенный с собой штатский костюм. Не дождавшись разрешения,, не обращая внимания на возгласы вдовы <…> Бравский зашел в спальню, переоделся и бежал, оставив на полу все свое военное снаряжение. Через несколько дней Таслицкая получила от него открытку с видом Барселоны. А из Испании он отправился в Нью-Йорк».

(Не имея возможности опровергать или хотя бы комментировать это свидетельство, я все-таки могу снять с души А.Я. еще один грех. Речь идет о книге «Аккорды жизни. Сборник стихотворений», изданной под его именем в Ростове на Дону в 1912 году и намертво с ним сросшейся. С 1977 года брюсоведы ставили ему ее в укор – дескать вот, Брюсов ему такие строки посвятил, такие надежды возлагал, а что выросло! – стихи правда не ахти. Но, несмотря на то, что даже в «Книжной летописи» она значится под его именем и отчеством, книга точно не принадлежит его перу. Аргументы: 1) стихи ужасные, а в вышедшей в 1913 году «Полыни» — скорее наоборот, в чем убедится каждый, дочитавший этот пост до конца; 2) два стихотворения посвящены сыновьям, о которых никогда в биографии А.Я. не было ни слова: скоро появятся две дочери, но до них еще надо дожить; 3) к 1912 году он уже семь лет как в Европе; 4) в мемуарах о Брюсове он делает специальную приписку: «Пользуюсь случаем установить, что никаких «Аккордов жизни» я никогда не писал, и уже одно это заглавие вызывает во мне судорогу своим безвкусием. Автором сборника является, по-видимому, какой-нибудь мой однофамилец» (последнее – бесспорно, добавлю я от себя)).

Американская его жизнь (начавшаяся в середине 1910-х годов (свидетельство Талова) или в начале 20-х, после пребывания во Франции и Италии (мнение Бориса Филиппова)), как сказали бы в некоторых средах, пестрит лакунами. Довольно долгое время он – по зову сердца или со специальным заданием? – оставался демонстративно прокоммунистическим. В биографической справке конца 1920-х годов, тогда же опубликованной, про него говорится: «в Нью-Йорке; коммунист, работник советских организаций (представительство Красного креста в Америке)» — что это – простодушие или вредительство? – хочется спросить в стилистике тех годов. Домой, впрочем, возвращаться не спешил, хотя, по некоторым сведениям, носил в кармане советский паспорт. В 1931 году имя его неожиданно возникает на страницах «американского романа» Бориса Пильняка «О’Кэй» — Браиловский (как будто так и надо) везет на машине автора показывать ему жизнь русских эмигрантов-духоборов-молокан. Работает при этом он в насквозь советских печатных органах – газете «Русский голос» (с 1920 г. – редактор) и журнале «Новый Мир» (не московском, естественно). Позже его политические взгляды меняются «Во время сталинских чисток тридцатых годов, А. Я. порвал с коммунистическим движением и с редактировавшимся им «Новым Миром», уехал в Калифорнию и в течение нескольких лет перестал заниматься журналистикой. Позднее, по возвращении в Нью-Йорк, А. Я. стал постоянным сотрудником «Нового Русского Слова». К слову сказать, с этой газетой связан еще и такой эпизод: «Помню, как два раза подряд некий пожилой хорошо обеспеченный холостяк упорно искал экономку с «покладистым» характером. — Это я ищу такую, — смеялся А. Я. Браиловский, поэт, прозаик, публицист, человек драматической биографии и высокой культуры» (восп. Филиппова). В 1942 году он печатает несколько стихотворений и рассказ в сборнике «Ковчег»; в начале 1950-х – немного стихов и заметок в «Новом журнале». В 1955 году выходит его маленькая книга стихов «Дорогою свободной» (стихи замечательные, кстати), а годом позже сборник политических басен «Временщики в Кремле». 19 октября 1958 года он умер от инсульта в Лос-Анджелесе. В некрологе упоминаются его вдова Софья Абрамовна и две дочери – Джулианна и Сандра.

Перепечатываю стихотворение из «Полыни»:

Еще огней не зажигает Керчь,
И полуостров дремлет в злате дыма.
Со дна морей поднялся серый смерч
И двинулся к ленивым скалам Крыма.

Догонит он овцу и пастуха
И в сладострастьи медленном закрутит.
Все, что заденет пыльная стопа,
Он вознесет и смертию погубит.

И дальний отзыв жутких катастроф
Пройдет по степи едкой душной пылью
И далеко средь чутких табунов
Размечет гриву долгую кобылью…

Но наклонясь, все ниже наклонясь,
Уже иссякший, редкий и усталый
Порвется смерч, растает и, смутясь,
Тихонько ляжет у подножья Яйлы.

Текст взят отсюда: http://lucas-v-leyden.livejournal.com/78628.html