Соловьев В., Клепикова Е. «Довлатов вверх ногами», — Москва: Коллекция «Совершенно секретно», 2001, 192 стр.
Вслед за «мемуаром» Валерия Попова решил прочитать еще одну книгу о Довлатове, о которой слышал весьма неоднозначные отзывы. Книжка эта — двухчастная. Первая часть — «документальная», вторая — «художественная». При этом, и от той и от другой остается довольно странное ощущение. Соловьев с Клепиковой действительно довольно хорошо знали Довлатова еще с питерских времен, а в Нью-Йорке так и вовсе были соседями. В этом смысле, открывающий книгу «Разговор соавторов», а также «Довлатов на автоответчике» и «Трижды начинающий писатель» содержат определенные небезынтересные оценки, а также описание каких-то эпизодов из жизни героя и его окружения, на которые авторы имеют некоторый мандат по праву очевидцев. Но нужно заметить, что концентрироваться они предпочитают на том, что представляет фигуру Довлатова как писателя-середняка, человека без всякого личного шарма, упирая, что именно так он сам к себе и относился.
А вот вторая, «художественная» часть меня совсем озадачила. Документальный жанр все же удерживал авторов в поле реальных событий. Назвав последующие произведения — «Призрак, кусающий себе локти» и «Post Mortem» — повестями, повествование в которых ведется от имени неких придуманных персонажей, В.Соловьев дал себе волю высказать о своих героях, в первую очередь о Довлатове и Бродском, которые названы, фактически, реальными именами, все то, что по-видимому не решался сказать прежде. Прочтём до конца?
Попов Валерий «Довлатов», — Москва: Молодая гвардия, 2015, 355 стр.
По поводу этой книги у меня осталось два недоумённых вопроса: почему она опубликована в серии ЖЗЛ и чем так насолил Валерий Попов наследникам своего героя, что они запретили цитировать его письма, а также использовать в книге какие-бы то ни было фотографии, на которых запечатлен Довлатов? Мемуар Попова весьма далек от биографического академизма знаменитой серии издательства «Молодая гвардия». И выйди он под другой обложкой, лично у меня вообще не было бы к этой симпатичной и, в целом, довольно доброжелательной к Сергею Донатовичу книге, ровно никаких претензий. По стандартам ЖЗЛ в ней многовато Валерия Попова, а вот для жанра воспоминаний — в самый раз. Мне показалось в ней ценным то, что писателя Довлатова мы видим глазами человека, который его знал достаточно хорошо в те далекие годы, когда будущий классик был еще в статусе вечно начинающего автора, бродящего по редакциям и мечтающего опубликовать хоть что-нибудь из своих, имеющихся на тот момент, еще довольно несовершенных вещей.
Поляков Юрий «Гипсовый трубач, или Конец фильма», — Москва: АСТ, 2008, 384 стр.; «Гипсовый трубач: Дубль два», — Москва: АСТ, 2008, 448 стр.; «Конец фильма, или Гипсовый трубач», — Москва: АСТ, 2012, 672 стр. (Роман в трех книгах).
Одна из самых остроумных книг, прочитанных мною. Хотя говорить «одна», про «Гипсового трубача», выходившего частями в течении нескольких лет, математически неверно. «Трубач» это даже не три полновесных тома, а десятки, если не сотни сюжетов и баек рассказанных друг-другу ее героями — писателем Андреем Кокотовым — автором серии любовных романов из цикла «Лабиринты страсти», публиковавшихся под псевдонимом Аннабель Ли и режиссером Дмитрием Жарыниным — снявшим в советское время гениальную кинокартину «Двое в плавнях», «смытую» по приказу брежневских партократов. Несмотря на то, что картину эту практически никто так и не увидел, факт «надругательства», которую учинила власть над высоким искусством, оказался достаточен для причисления режиссера к классикам кинематографа. И вот желающий тряхнуть стариной Жарынин и мечтающий наконец-то написать что-то стоящее Кокотов едут в дом творчества «Ипокренино» для того, чтобы сочинить сценарий нового фильма. В ходе работы над сценарием они оба пускаются в воспоминания, повороты задуманного сюжета рождают у них все новые и новые ассоциации, которые все дальше уводят соавторов от основной задачи, зато радуют читателя фантастически смешными, но при этом сатирически заостренными и очень узнаваемыми сценами из нашей жизни — современной и прежней, — советской, которые от такого преломления начинают играть всеми красками спектра, которые может дать только хорошая литература.
Газданов Гайто «Вечер у Клэр», «Ночные дороги», — Санкт-Петербург: Азбука-Классика, 2006, 414 стр.
Газданов в своих романах «Вечер у Клэр» и «Ночные дороги» скользит по волне памяти. Воспоминания о каком-то событии рождают у него все новые и новые ассоциации. Ассоциации эти, словно крючочки, связывают в единую канву всех действующих лиц, в большинстве своем незнакомых друг с другом. Мысли героя о происходящем теми же крючочками плотно пригнаны к описанию повседневности, которую не перескажешь, но которую при этом ясно чувствуешь. И не важно, кто перед нами, юный курсант, а затем боец терпящей поражение Белой армии, или потерявший родину шофер ночного такси, происходит ли действие на дорогах гражданской войны в России или же в предвоенном Париже. Но и там и тут мы видим перед собой достаточно одинокого, склонного к наблюдениям и к глубокой рефлексии человека. А еще мы видим вереницу лиц, характеров и судеб. Людей в основном несчастных, непонимающих, как с этим своим несчастьем справиться.
Но проза Газданова, пожалуй, не была бы мне настолько близка и интересна, если бы в ней не было темы утраты родины, эмигрантского быта, а еще ночного Парижа — города, в котором, я, как мне кажется, смог бы жить, сложись судьба несколько иначе. Прочтём до конца?
Гоголь Н.В. «Мертвые души», — Париж: Booking International, 1995, 411 стр.
Настоящая русская классика первого ряда. Тот самый случай, когда всё произведение гармонично от первой до последней страницы, все персонажи — яркие, запоминающиеся, живые, а все события, несмотря на фирменный гоголевский сарказм и сатиру, несмотря на несколько фантастический сюжет, представляются читателю максимально достоверными, а в своей совокупности и составляют, наряду с пушкинским «Онегиным», ту самую энциклопедию русской жизни первой половины XIX века из которой мы и черпаем свое представление о ней. А какие говорящие имена у героев — Чичиков, Манилов, Коробочка, Собакевич, Ноздрёв, Плюшкин! Не имена — а музыка, не проза, а поэма! Впрочем, именно этим словом, Гоголь и определил жанр своего произведения. А сколько речевых оборотов и афоризмов вошло в русский язык из «Мертвых душ»!
Писать в этом блоге подробно о произведении, включенном в школьную программу, тысячекратно описанном и откомментированом, — дело неблагодарное. Да и ненужное. Кстати, читал я его впервые — именно в школе. А вот перечитать снова довелось лишь сейчас. Прочтём до конца?
Катаев Валентин «Трава забвенья», — Москва, Вагриус, 2007, 416 стр.
А хороший писатель Катаев! Сначала для меня это было неочевидно. Слишком уж его творчество заслонялось статусом — статусом советского «литературного генерала», а также, мягко скажем, неоднозначными поступками, ставшими, увы, частью его образа. В прошлой жизни, которую называют детством, были у меня его «Сын полка» и «Белеет парус одинокий». А теперь вот взялся за мемуарную прозу и не пожалел. Проза эта странная. А для своего времени (1960-1970-х) еще и необычная по форме.
Но не зашифрованность персонажей, в большинстве своем легко угадываемых, не мемуарные подробности, присутствующие в воспоминаниях и других писателей, делают «Траву забвенья» и «Алмазный мой венец» значительными литературными явлениями. Написанные талантливо, они представляют собой взгляд художника на 1920-е — ранние 1930-е годы. В этих широких мазках, не всегда даже до конца фактологически достоверных, эпоха показана лучше, чем у многих дотошных мемуаристов или ученых мужей, обеспечивших свои труды ссылками на массу исторических документов.
Мандельштам Надежда «Воспоминания», — Москва: Издательство «Согласие», 1999, 556 стр. + XX стр.
Перед нами не просто воспоминания жены репрессированного поэта. Из всего что было сказано и написано о 1930-х — именно эта книга достойна внимания самого взыскательного читателя. Ведь в ней Надежда Мандельштам не только говорит о событиях, свидетелем которых она была. Она ведет прямой и честный рассказ об эпохе, в которую довелось жить поколению, предпринявшему попытку сформулировать собственные этические нормы, с неизбежностью приведшие его к краю духовной катастрофы. Как показала история, выход из этой катастрофы стал возможен лишь через трагедию Великой Отечественной и связанные с ней испытания.
«Воспоминания» написаны рукой большого писателя и мыслителя. Мастерские описания событий сочетаются с глубокими обобщениями и размышлениями. Вереница запоминающихся образов: советских литераторов, чиновников, следователей, простых людей, дает широкую картину типажей, характеризующих, пожалуй, самое трудное десятилетие советской эпохи. Прочтём до конца?
Кублановский Юрий «Долгая переправа», — Москва: Б.С.Г.-Пресс, 2017, 256 стр.; Кублановский Юрий «Долгая переправа», — Москва: Б.С.Г.-Пресс, 2019, 272 стр.
Поэзия Юрия Кублановского стала моим постоянным спутником. К его стихам я возвращаюсь регулярно и последовательно в течении всего последнего десятилетия. Таким поэтом, чьи книги оказывались всегда под рукой, раньше был Иосиф Бродский. Изменилось время, изменился и я, изменились приоритеты и литературные вкусы. То что меня восхищало в Бродском — мастерское владение словом, жонглирование размером и стилями, неожиданные рифмы, переносы и даже сознательный допуск в поэзию заведомо сниженной лексики, — все это в полной мере есть и у Кублановского. Но в отличие от Бродского он — тёпл, а не холоден, он — отзывчив, а не безучастен, его свежесть и новизна укоренены в традиции, а поэзия Бродского похожа на прекрасную, но срезанную розу лишенную корней, в которой хотя и почти не виден, но уже присутствует ген тленья. Кублановский по-русски национален, а не отстраненно космополитичен. У Бродского и тепло, и отзывчивость тоже есть, но разлиты они главным образом в ранних стихах, особенно написанных в период ссылки в Норенской.
В сборник «Долгая переправа» вошли стихи Юрия Кублановского, написанные в новом XXI веке. Несмотря на то, что за основу взят простой хронологический принцип, иными словами все стихи расположены подряд, по мере их рождения и написания, у читателя складывается ощущение продуманной композиции. Наверное, это закономерно. Ведь сборник, по сути — логичное и последовательное отражение жизни поэта. Нет, это не поэтический дневник, это именно зеркало, посмотрев в которое можно увидеть те внутренние переживания, мысли и чувства, которые затем преобразовывались в строки и строфы. В них можно увидеть Кублановского которому слегка за 50, и его же, нагруженного новым опытом и думами, спустя 15 лет. Прочтём до конца?
Александр Солженицын «Красное колесо. Узел III. Март семнадцатого», — Москва, Военное издательство, 2009: Том 5, 712 стр.
Великая книга с несчастливой судьбой. Именно так можно охарактеризовать эпопею в целом. Но моя заметка — о первом томе «Марта», охватывающем события с 23 по 27 февраля 1917 года. «Март семнадцатого», пожалуй, самая динамичная часть солженицынского «Красного колеса». Главки постепенно становятся все короче, события убыстряются и меняются как в калейдоскопе. Основные сюжетные линии, действующие лица, описание событий — максимально достоверны. Охват всего того, что происходило в те судьбоносные для России дни, поражает своим масштабом, психологизмом и доскональной точностью.
И при всем при этом литературные вершины, которые вполне можно отнести к лучшему из написанного отечественными авторами ХХ века, сменяются обидными провалами. К вершинам я отнес бы все так называемые «царские главы», главы посвященные министру Протопопову, полковнику Кутепову, Родзянке, генералу Алексееву, бунту волынского полка, а также главы в центре которых многочисленные уличные сцены мятежного Петрограда и всего того, что происходило вокруг Думы и Таврического дворца. А вот линия Воротынцева, его метания между двумя женщинами, не просто не удалась. Главы эти меня сбивали и раздражали какой-то своей неуместностью. Идея автора понятна. Солженицын хотел показать что помимо захвативших Петроград событий, обычная жизнь обычных людей продолжалась. Они все так же любили, страдали и потому слабо замечали то, что происходило вокруг них. Но и другие главы, в которых действуют выдуманные персонажи — Вероня, Фанечка, Сусанна, Ликоня, да и Саша Ленартович, увы, неудачны также. Жаль, что Солженицыну не хватило уже сил и решимости, в те дни, когда он готовил последнюю редакцию эпопеи к печати, безжалостно пройтись по тексту и значительно переработать, а быть может и выбросить эти провисающие линии в утиль. Прочтём до конца?
Ефимов Игорь «Нобелевский тунеядец (о Иосифе Бродском)», — Москва: Захаров, 2005, 176 стр.
От книги осталось ощущение что она была слеплена на скорую руку. Впрочем, пишет об этом и сам автор: «…трудно взяться за такую работу без толчка извне. Таким толчком для меня явился горячий интерес, проявленный моим издателем Игорем Захаровым. Это он произнес вслух то решительное ‘пора’, которое заставило меня извлечь из личного архива папку с надписью ‘Бродский’ и превратить ее в книгу». В этом смысле И.Ефимов не лукавит перед читателем, а прямо и честно предупреждает в предисловии, что перед нами не столько книга о Бродском, сколько подвергшаяся минимальной обработке папка с документами, статьями, письмами, фотографиями в той или иной степени связанными с поэтом.
Книга разделена на три части (папки), в которые в хронологическом порядке и были разнесены материалы. Поскольку все материалы эти довольно разные по своему качеству и значимости, возникает ощущение винегрета. Интересная, продуманная, хотя и не бесспорная статья «Солженицын читает Бродского», зажата между письмами А.Найману и выступлением автора на презентации. То же и с любопытной статьей «Крысолов из Петербурга», которая с двух сторон окружена письмами Ефимова Бродскому, Раде Аллой и Льву Лосеву. Прочтём до конца?
Кублановский Юрий «Записи» в 5-ти томах, — Москва: Водолей, 2013-2014.
«Записи» Юрия Кублановского, пожалуй, главное мое чтение последних лет. Помню, в детстве и в юности, читая хорошую книжку всегда было жалко, когда она заканчивалась. Похожее чувство, несмотря на немалый объем, испытал снова, закрыв последнюю страницу пятого тома. Будет ли шестой?
***
Размышления о России, литературе, православии перемежаются с чудесными пейзажными и житейскими зарисовками. Прочитаешь – и радостно на сердце.
***
Мой экземпляр «Записей» весь исчеркан пометками «для памяти». А напротив описаний природы и быта пометок нет. Но без этих необязательных, на первый взгляд, этюдов, не было бы и цельности картины, не было бы правды жизни в ее ежедневном течении. Прочтём до конца?
Серов Иван «Записки из чемодана», — Москва: Просвещение, 2017, 704 стр.
Жизнь, взгляды, художественные и политические предпочтения подталкивали меня, в основном, к чтению и осмыслению так называемой «антисоветской» литературы. Мемуары деятелей советского периода всегда казались менее интересны, в том числе и потому, что знакомясь с теми или иными книгами того периода фактор цензуры в СССР всегда нужно было учитывать. Тот же трехтомник маршала Г.К.Жукова «Воспоминания и размышления» — яркий пример подобной «несвободной» биографии. Но книга первого председателя КГБ Ивана Серова — исключение из правил. Свои дневники он вел скрытно в течении всей жизни, а последняя их часть писалась в те времена, когда Серов попал в опалу, что придает этим свидетельствам довольно откровенный характер. Сами же дневники были обнаружены членами семьи Серова лишь через четверть века после смерти автора. Журналист и политик Александр Хинштейн обработал их и снабдил обширными комментариями, которые придали книге законченность и вес.
Поляков Юрий «По ту сторону вдохновения», — Москва: Издательство АСТ, 2017, 480 стр.
К недостаткам этой книги я бы отнес только заглавие. Уж больно оно академическое, навевающее мысли о тяжелом труде писателя, неизбывных его думах о вечном. А книга при этом — искрометная, живая и яркая, как ярок и сам Юрий Поляков, как занимательны и афористичны его произведения, в том числе давно любимые мною «Апофегей», «Парижская любовь Кости Гуманкова», «Козленок в молоке», «Гипсовый трубач» и многие другие. Именно о процессе написания этих славных повестей и романов, пьес и «эпиграммушечек» а также о связанных с ними в жизни автора событиях, «сплетнях, интригах, расследованиях» и пойдет речь в данной книге, состоящей, по сути, почти из одних достоинств.
Кстати сказать, книга написана в одном из самых любимых мною жанров — «литература о литературе». Сам Юрий Поляков определяет этот жанр так: «Когда писатель сочиняет прозу, он невольно рассказывает свою жизнь. Когда писатель рассказывает свою жизнь, он невольно сочиняет прозу».
Так что «По ту сторону вдохновения», безусловно, проза. И при том проза хорошая, не отменяющая, впрочем, необходимости прочитать и другие книги Юрия Полякова.
Генис Александр «Довлатов и окрестности», — Москва: Вагриус, 2004, 288 стр.
Творчество Гениса в глазах читателя настолько крепко связано с именем Вайля, что некоторые даже считают что Вайль & Генис — это просто писатель с чудным именем, вроде Бестужева-Марлинского или Новикова-Прибоя. В этом смысле, Генис — всегда половинка, часть пары. Отсутствие Вайля на обложке этой книги не отменило парности Гениса. Ведь второй, не менее крепко связанной с ним фигурой, безусловно, является Довлатов. Но при всем при этом Довлатова нельзя в полной мере назвать главным героем данного «филологического романа», который вовсе не мемуар и не критический разбор писаний старого приятеля, а скорее довольно изысканные размышления автора о самом себе и литературе — главном предмете интереса Александра Гениса. Размышления эти, зачастую, довольно афористичны, в чем можно убедиться, прочитав ниже небольшую подборку некоторых выписанных мною из книжки цитат.
При всем при этом, поклонники Довлатова не забыты. Их, безусловно, порадуют анекдоты из жизни любимого писателя, а также довольно любопытные мысли о его творчестве. Так, по мнению А.Гениса, — «Довлатову читателей создала советская власть. Сергей стал голосом того поколения, на котором она кончилась. Неудивительно, что оно и признало его первым». И далее: «Писатели предыдущего поколения говорили о том, как идеи меняют мир. Довлатов писал о том, как идеи не меняют мир, — и идей нет, и меняться нечему». А как вам такая мысль: «С горизонта довлатовской прозы советская власть исчезла задолго до своей кончины. Сам того не замечая, Довлатов глядел на нее как историк»?
Ги де Мопассан «Бесполезная красота. Новеллы», — Санкт-Петербург: Азбука-Классика, 2012, 292 стр.
В советские времена Мопассан считался чуть ли не символом французской фривольности. Возможно что так оно и было, ведь он не останавливался на описании чувств, но шел дальше, к тому острию, который не принято было класть на бумагу.
Современный же читатель, скорее всего, этой «запретности» даже не заметит. Знакомясь с рассказами Мопассана сегодня, скорее обращаешь внимание на предметы французского быта, описание нравов и отношений, которые весьма отличаются от жизни сегодняшней. Из действительно «смелых», даже теперь, рассказов, вошедших в сборник, можно назвать, пожалуй, одну лишь «Мушку».
Что же касается чисто литературных моментов, то стоит отметить, что стиль Мопассана, пожалуй, слишком торжественен, приторен и нетороплив. Тем не менее это хорошее чтение для всех, кто хочет поразмышлять о превратностях любви.
Авченко Василий «Глобус Владивостока. Краткий разговорник-путеводитель (комментарии к ненаписанному роману)», — Москва: Ad Marginem, 2012, 112 стр.
Отправившись в очередной раз в отпуск во Владивосток я взял с собой не путеводитель (было бы смешно коренному выходцу из «города нашенского» бродить по нему с путеводителем), а именно эту тоненькую книжечку, вышедшую из-под пера моего приятеля Василия Авченко. Написанная в необычном и невстречавшемся мне раньше жанре «комментариев к ненаписанному роману», она представляет собой собрание фактов, легенд, имен и словечек, которые в своей совокупности дают такой объемный взгляд на город, который никакому путеводителю не по зубам.
Кстати, хорошее ориентирование во всех этих местных топонимических, биографических и мифических изысках, прекрасно и надежно работает в качестве системы «свой-чужой», которая безошибочно отделит настоящего владивостокца от «понаехавших». Конечно же книжку можно и нужно продолжать и расширять. Так, скажем, я бы дополнил «Глобус» улицей Нейбута, называемой в народе «улицей обиженных женщин», припомнил бы Владимира Пукало вкупе с бригадиром Ришко (местные сразу поймут о чем это я ), порассуждал о «Черепе» и «ПИСе», а также рассказал почему Андерсен, вопреки сложившемуся мнению, была женщиной и писала не сказки, а стихи. Прочтём до конца?
Булгаков Михаил «Дни Турбиных», — Санкт-Петербург: Азбука-Классика, 2008, 224 стр.
Булгаков не мой любимый писатель. Но как бы там ни было, он — классик, знать творчество которого необходимо. К тому же, пьеса «Дни Турбиных» — одно из единичных произведений в советской литературе, в котором о представителях Белого движения говорится сочувственно. И уже тем самым она выполнила свою задачу, готовя общество к идее примирения разорванного в ходе Гражданской войны народа в те годы, когда об этом и мечтать не смели. Но, увы, современному читателю в ней слишком заметны подцензурность, осторожность и оглядка автора, идеологические вставки без которых он не мог обойтись.
В этой связи гораздо больше, чем эта известнейшая пьеса, меня зацепили короткие рассказы написанные Михаилом Афанасьевичем в 1918-1920-х гг., также вошедшие в сборник. Писались они по горячим следам тех событий, которые в них описаны, и предназначены были для публикации в газетах того времени. В них трагедия и ужас Гражданской войны явлен в такой повседневной муке, которая пронимает сильнее любых литературных конструкций.
Действие некоторых рассказов происходит на Украине и их детали не могут не вызывать определенных ассоциаций, в связи с происходящими там ныне событиями. Внимательного читателя подивят тонко подмеченные Булгаковым моменты, которые подобно давним и, казалось бы, навсегда засохшим завязям, в такой же уродливой форме вдруг снова стали прорастать у наших соседей.
Крапивин Владислав «Тень Каравеллы», — Москва: Детская литература, 2012, 368 стр.
До сих пор я старательно избегал помещать книжки, которые читал вслух своим детям, в соответствующую рубрику блога. Но для «Тени Каравеллы» Владислава Крапивина решил сделать исключение. И дело не в том, что книга эта чем-то важнее или интереснее зачитанных с детьми до дыр рассказов о «Маленьком папе» А.Раскина, «Незнайки» Н.Носова, «Приключений капитана Врунгеля» А.Некрасова, «Приключений Ёженьки и других нарисованных человечков» А.Шарова, сказочных повестей А.Волкова, книг Э.Успенского или К.Чуковского.
Все дело в том, что первым крапивинским произведением, которое я прочитал и полюбил еще в детстве, была повесть «По колено в траве». Как-то разбирая стопку старых газет и журналов, которые хранились у нас на чердаке на даче, я нашел несколько номеров журнала «Пионер», вышедших в конце 1960-х годов. Журнал когда-то выписывался для моего старшего брата. Прежде всего меня зацепили запоминающиеся иллюстрации художника Е. Медведева, а прочитав несколько первых абзацев этой прекрасной повести я уже не выпускал дорогую находку из рук. Автор живо и интересно рассказывал о своем послевоенном детстве, а проблемы и ситуации с которыми сталкивались и в которые попадали герои повести были мне очень близки и понятны. С тех пор книги Крапивина становились моими друзьями. Прочтём до конца?
Шаргунов Сергей «Ура!», — Москва: АНФ, 2012, 208 стр.
С появлением компьютеров, электронной почты, смартфонов и многочисленных программок, с помощью которых стало возможным обмениваться мгновенными сообщениями, произошли тектонические изменения, касающиеся человеческого общения. Одним из первых пал эпистолярный жанр, дружбы и встречи перекочевали в Интернет. Не могла не измениться и литература из которой практически ушли тургеневские описания природы, а неторопливое развитие сюжета, сложносочиненные и сложноподчиненные предложения были заменены на короткие главки с рублеными фразами. Такова книга Сергея Шаргунова, получившая в начале нулевых премию «Дебют», как видно именно за новый стиль и язык, который, впрочем, впоследствии стали тиражировать все кому не лень, особенно авторы ЖЖ и многочисленные «писатели», публикующиеся исключительно в Интернете.
Сразу скажу, что «Ура!» мне, пожалуй, не очень понравилась. Как становится понятным, я все же человек уже совсем другого поколения. В такой литературе мне нечем дышать и нечем подпитываться. Но вот сам автор, с которым я, кстати, знаком и которого ценю и люблю, мне дорог и интересен. Я отдаю должное его многочисленным талантам, его яркой индивидуальности. Именно поэтому я буду читать Сергея Шаргунова, следить за его успехами на писательском, политическом и редакторском поприщах. Прочтём до конца?
Бондаренко Владимир «Бродский: Русский поэт», — Москва: Молодая гвадия, 2015, 448 стр.
Вокруг большого писателя или поэта его современники и, в меньшей степени, потомки, обязательно плетут кружево мифов. Мифы эти, часто замешаны на таких ингредиентах, которые, скорее, свидетельствуют об их создателях, чем о самом предмете мифа. Многочисленные друзья Иосифа Бродского создали образ поэта-космополита, отстраненного интеллектуала, холодного «олимпийца». Этот образ, как говорится, и «пошел в народ», стал фирменным знаком Бродского. Скажем честно, и он сам много сделал для того, чтобы его воспринимали и запомнили именно таким. В книге замечательного критика Владимира Бондаренко портрет совсем другого Бродского — портрет поэта, которого можно не только ценить за прекрасные стихи, но и полюбить как личность. Уже само название книги для некоторых прозвучит как вызов. А многие и многие ее страницы посвящены теме христианства в творчестве поэта, его имперскому самосознанию, его погружению в мир русской северной глубинки, истории его любви. И, ей Богу, такой Бродский мне по душе! Кто-то скажет что автор книги сотворил свой собственный миф о поэте. Пусть так! Но именно благодаря книге В.Бондаренко в общественном сознании личность нашего последнего нобелевского лауреата (не считать же таковой С.Алексиевич) приобрела необходимый объем, перестала быть плоской. В системе заданных ранее «друзьями Иосифа» координат, помимо длинны и ширины, появилась новая необходимая для объективной оценки поэта величина, — глубина. И в этом безусловная заслуга автора новой биографии И.А.Бродского, вышедшей в знаменитой серии ЖЗЛ. Прочтём до конца?
