Галина Нефагина «Между строк: в поисках подлинных биографий»
Судьбы эмигрантов второй волны, в основе своей, весьма трагичны. Почти все писатели и поэты послевоенной поры, оказавшиеся на Западе, публиковались под псевдонимами, биографические сведения о них скудны, пестрят пробелами и неточностями. Тому были причины. Не желая возвращаться в сталинский СССР, боясь выдачи советским властям, эти люди сами себе придумывали судьбы, да так и прожили с ними до гробовой доски не раскрыв детали своих биографий даже своим близким.
Попытку разыскать подлинные факты можно предпринять путем изучения художественных произведений, вышедших из под пера «проклятых и забытых». Именно такой метод предлагает исследователь из Польши Галина Нефагина, приславшая мне по почте несколько своих книг. С любезного разрешения автора, я публикую на сайте одну из глав книги «Параллели и пересечения: Русская литература во времени и пространстве» (Минск, 2017). Все иллюстрации к данному материалу — из «Коллекции русского шанхайца».
ФОРМЫ ПРЕЗЕНТАЦИИ АВТОБИОГРАФИЗМА В ТВОРЧЕСТВЕ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ВТОРОЙ ВОЛНЫ ЭМИГРАЦИИ
Автобиографический материал имеет особенно большое значение для изучения литературы второй волны эмиграции. Это связано, прежде всего, со спецификой этой волны. Как известно, после окончания Второй мировой войны на территории Германии, Австрии, Греции и Италии были созданы лагеря Ди-Пи (Displaced Persons), в которых оказались и люди, насильно угнанные на работы в Германию, и те, кто по разным причинам (часто из-за неприятия большевизма или не оправдавшихся надежд на национальное возрождение) сотрудничал с немцами на оккупированных территориях, и бывшие военнопленные. Эта разнородная по политическим и идеологическим взглядам масса людей была едина в отчужденности от своей родины. Когда началась репатриация, многие приняли решение не возвращаться в СССР, понимая, что из немецких концлагерей они рискуют после возвращения на свою землю попасть в советские, ведь пленные считались предателями родины. При этом, опасаясь преследований НКВД, дипийцы вынуждены были скрывать свои настоящие фамилии, факты довоенной жизни. Так, Владимир Жабинский известен в литературе как Владимир (иногда Сергей) Юрасов (встречается также Панин, и как журналист — В. Рудольф), Борис Филистинский как Борис Филиппов (а еще были Филипп Борисов, Фабий Зверев, Андрей Козин, Георгий Петров, Сергей Петров, Л. Теннер), Леонид Суражевский — Леонид Ржевский, Николай Марченко — Николай Нароков, его сын Николай Марченко — Николай Моршен, Дмитрий Крачковский — Дмитрий Кленовский, Иван Матвеев — Иван Елагин, Михаил Акульшин — Родион Березов, и т.д. До сих пор настоящие имена и биографии многих деятелей культуры второй волны остаются не установленными достоверно. Необходимо сопоставление разных сведений и свидетельств современников, официальных и неофициальных биографий, архивные поиски, обращение к творчеству с элементами автобиографизма, чтобы установить подлинные имена.
Известных писателей среди принявших невозвращение не было. Лишь немногие, как, например, Сергей Максимов, Борис Ширяев, Дмитрий Кленовский имели до эмиграции публикации в периодических изданиях. Но не всегда просто идентифицировать довоенные и военные публикации вследствие того, что часто один и тот же автор печатался под разными именами. Так, Максимов публиковал свои стихи и рассказы в оккупированном немцами Смоленске под именем Сергея Широкова, настоящее же имя его Сергей Пасхин, как утверждает Андрей Любимов, исследователь творчества и автор биографического романа о Максимове «Между жизнью и смертью» (В. Агеносов указывает Пашин, встречается и Паншин). Некоторые произведения Б. Ширяева опубликованы под псевдонимом А. Алымов. Начало литературной деятельности многих писателей второй волны связано с эмиграцией. Как правило, позывом к творчеству становилось желание описать события своей жизни, свой предвоенный и военный опыт.
«Писатель-эмигрант, лишенный корней и вынужденный приспосабливаться к их отсутствию, рассматривает писание не только как возможность формирования жизненного пространства, но и как возможность авторефлексии и конструирования или реконструирования «я» после пережитой травмы эмиграции»[1].
Поэтому автобиографическая основа произведений писателей второй волны очень ощутима и крайне важна для установления их реальных биографий.
Автобиографизм может проявляться в произведении в разных формах. Тип открытого автобиографизма связан с наиболее близким к документальному изложением жизненных фактов (как при составлении официальной автобиографии). Но в случае с писателями второй волны такому «документу» не всегда можно доверять. Валентина Синкевич говорила о том, что у писателей второй эмиграции разнятся не только биографии, но и автобиографии.
«В месяцы позорных послевоенных «выдач», черным пятном и по сей день украшающих совесть западных союзников СССР, беженцы любыми правдами и неправдами обзаводились не только псевдонимами, но и широким ассортиментом фальшивых паспортов и справок; Елагин подробно рассказывает об этом в «Беженской поэме». «Псевдонимного страха» хватило на четверть века. Даже в декабре 1969 года старый царскосельский поэт Дмитрий Кленовский в письме к архиепископу Иоанну Сан-Францисскому (Шаховскому) испуганно писал по поводу того, что архиепископ в одной из бесед по «Голосу Америки» назвал его настоящую фамилию — Крачковский»[2].
Официальные автобиографии писателей второй волны — это нередко попытки создания авторского мифа о собственной жизни, основными узлами которого являются политически или идеологически подкрашенные факты. Опасаясь репатриации, некоторые дипийцы изменяли свою национальность (так, белорусы и украинцы записывались поляками). Николай Николаевич Марченко «был румыном, по документам, конечно. Фамилию… выбрал загадочную, по которой нельзя было определить национальность»[3] — Моршен. Другие выдавали себя за эмигрантов первой волны, т.к. в этом случае не подлежали выдаче советским репатриационным органам. Например, поэт Георгий Эристов столь правдоподобно сочинил миф о принадлежности к первой волне, что даже через 20 лет после войны его стихи не были включены в антологию поэзии второй волны «Берега». О некоторых фактах приходилось умалчивать. Писатель А. Неймирок (эмигрировал с родителями в девятилетнем возрасте в Югославию еще в 1920 году, в 1943 за работу в НТС был арестован в Берлине и отправлен фашистскими властями в концентрационный лагерь Дахау, откуда был освобожден американцами. С 1945 по 1949 год находился в лагере для перемещенных лиц. Как писатель формировался в рамках второй волны) в книге «Дороги и встречи» отразил технику поведения на допросах (в его случае — при аресте немцами, но такой же была тактика и при «интервью» в лагерях Ди-Пи).
«Рассказываю, более или менее подробно, свою биографию, умалчивая лишь о некоторых частностях: о побеге с рабочего транспорта, шедшего в Германию из Югославии, о двухмесячной жизни в Берлине без всякой полицейской прописки, о нелегальной поездке на Украину с “липовым” хорватским паспортом»[4].
Неоднократно повторенная и записанная биография приобретала характер достоверного документа, подтверждалась автобиографиями, написанными для официальных органов.
Вместе с тем психологическая и творческая необходимость отразить свой реальный жизненный опыт приводила к созданию художественных произведений, в которых героям передавалась реальная биография и мировоззрение автора. События авторской жизни составляли сюжет романа или повести. Он мог обрастать вымышленными эпизодами, но, тем не менее, основой оставались не фиктивные, а реальные события. И именно художественные произведения позволяют реконструировать подлинную жизнь (и фактологическую, и — что не менее важно — духовную, внутреннюю) писателя.
Ранние автобиографические произведения писателей второй волны обычно более событийны, чем психологичны. Только позже и у наиболее талантливых писателей становятся возможны авторефлексия, экзистенциальное осмысление пережитого. В ранних произведениях писатели стараются воссоздать те зигзаги судьбы, которые привели их в эмиграцию. Авторам как будто необходимо заново пережить свое прошлое, чтобы избавиться от его давления. Так, С. Максимов пишет серию рассказов, которые должны были составить книгу «Одиссея арестанта», в которой он задумывал охватить события его юношеской жизни, ареста, пребывания в лагере и начала войны. Некоторые из этих рассказов вошли в сборники «Тайга» и «Голубое молчание». В предисловии к предполагаемой книге автор отмечал:
«Цель моей книги — показать, как спланированная Сталиным система террора воплощалась в жизнь. Стараясь быть максимально объективным, я почти не делаю обобщений и выводов в моей книге, а просто рассказываю о том, что я видел и что пережил в советском концлагере за пять лет пребывания в нем»[5].
В такой ситуации «рассказывания» между автором и героем отсутствует дистанция. Стремление сфокусировать индивидуальность в «я» ведет к форме повествования от первого лица. Я-повествование становится эмоционально насыщенным, оценочным. Не претендуя на объективность изложения событий, автор настаивает на их достоверности. Тождество автора и героя позволяет вписать произведение в контекст автобиографической литературы. При этом все же необходимо учитывать, что это не документально-автобиографическое произведение, а художественное, в котором детально разработанные диалоги, подробно фиксированные сцены являются не столько результатом цепкой памяти, сколько продуктом воображения: никто не в состоянии через несколько лет воспроизвести точно и подробно состоявшийся разговор или нюансы своих ощущений. Следовательно, реальная канва автобиографической художественной прозы оказывается расшитой вымышленными подробностями.
Реальные жизненные перипетии лежат в основе книги М. Корякова «Освобождение души». Главный герой Коряков окончил Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ), работал научным сотрудником Дома-музея Л.Н. Толстого в Ясной Поляне. В первые же дни войны оказался курсантом военного училища. Он видел страшные месяцы отступления, видел глубочайшую психологическую народную драму. С саперами, потом в качестве военного журналиста Коряков прошел с наступающей советской армией до Германии, где в последние дни войны попал в плен, затем работал в газете русской миссии в Париже, а в 1946 году, спасаясь от неминуемого ареста, бежал из посольства. Вся фактологическая основа книги совпадает с биографией писателя, а герой носит его имя. Кроме аутентичных событий писатель воспроизводит в книге свой духовный путь от безверия к вере в Бога, в Божий Промысел. Герой-повествователь не обладает объемным знанием о мире и не является вездесущим автором: он рассказывает о том, непосредственным участником или очевидцем чего являлся.
В открытом автобиографизме автор и герой почти не различимы, хотя надо понимать, что герой — это проекция авторской личности. Как писал Б. Ширяев в Предисловии к «Запискам продавца кукол», герой — это «один из человеческих документов, каким является автор»[6]. Они совпадают как в функциональном (я-повествование), так и в эмоциональном (отношение к событиям, их переживание) планах. При этом автор не претендует на всезнание, его ведение и видение ограничены именно я-повествованием.
Писатели второй волны не стремились к созданию обобщенного героя эпохи. Их задачей было показать судьбы беженцев при многоликости и многообразии человеческих характеров. Собственная биография при этом становится материалом художественной реальности, а эффект безусловного рассказывания, снимающий всякое различие между автором и героем, подчеркивает эффект реальности.
Автобиографической парадигме литературы второй волны свойственны вполне определенные составляющие: автопрезентация; подчеркивание достоверности и даже документальности (иногда введением различных официальных справок); присутствие в названии и тексте пространственных или временных ориентиров; «населенность» произведения персонажами, узнаваемыми современниками, реально существовавшими, причем часто с подлинными или немного измененными фамилиями.
«В этой книге Вы найдете много наших общих знакомых. Те из них, кто занимал официальное положение, фигурируют в ней под своими подлинными именами, а большинство прочих — под данными им мною псевдонимами»[7].
Анализ таких произведений, как «Ди-Пи в Италии (Записки продавца кукол)» Б. Ширяева, «Кусочек жизни» В. Свена дают возможность выявить не только жизненные перипетии автора-героя, но и представить некий автопортрет. Ширяев начинает повествование со своеобразного представления-определения:
«Я — русский человек и, когда видел столь распространенную в Германии надпись “ферботен”, то реагировал на нее совсем не так, как немцы»[8].
В дальнейшем «я — русский» становится лейтмотивом книги, а посылка неприятия немецких запретов развивается в определяющую черту характера рассказчика. Автор предстает как высокообразованный человек, иронично воспринимающий окружающую действительность, оптимистически настроенный даже в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Несмотря на тяжелое положение бездомного изгнанника, Ширяев остается человеком культуры. Его восхищает итальянская скульптура и архитектура, русская музыка. В текст книги органично включены цитаты из произведений мировой литературы, которые он хранит в памяти как профессиональный филолог.
Для «Записок…» Ширяева характерно отсутствие апелляции к какому-то явному адресату. Вместе с тем нередко используется автокомментарий к создаваемой книге:
Бог даст, напишу когда-нибудь и ее, но здесь, в этой книге, только начало последнего акта…, О Финике нужно рассказать подробнее. Ей предстоит не раз еще показаться на страницах этой книги[9].
Авторское определение жанра книги как записок диктует документально-автобиографический характер ее. События происходят в период от февраля 1945 до 1951 года. Конкретизировано место действия и маршруты передвижения писателя и его семьи по Италии. Существенным признаком автобиографической прозы Ширяева является собственная жизнь автора, осмысленная как сюжет многоперсонажной повести, состоящей из рассказов-эпизодов, не придерживающихся хронологической последовательности, но все-таки выстраивающихся в летопись жизни дипийцев в Италии..
Автобиографизм открытого типа может выступать в форме исповеди. В отличие от телеологии традиционной исповеди (как религиозной, так и художественной), направленной на покаяние через понимание своего несовершенства, своей вины, в прозе второй волны исповедь связана со стремлением оправдать свое невозвращение. Через Я-повествование автор пытается преодолеть эгоцентрическую отчужденность, разрушить самоизоляцию от окружающего мира. Исповедальность свойственна рассказу В. Свена «Кока-кола», роману «Освобождение души» М.Корякова.
В романе Корякова реальные события подчинены идее показать процесс раскрепощения души. Поэтому все происходящее пропускается через призму авторского отношения к вере, к христианству. Исповедальность связана с особым состоянием души, открытостью ее для другого, способностью и желанием путем выговаривания открыть потаенное в уголках своей души, понять непознанное. Но исповедальность не равна покаянию. Исповедальность — это тип самоанализа, и как таковой требует напряжения внутренних сил. Необходимость исповеди возникает, когда наступает предел самоизоляции человека в драматической действительности, часто на пороге смерти. При исповедальных интонациях, нередких в романе Корякова, подлинное самораскрытие происходит в немецком плену в последние дни войны. Напряженность молитвы-исповеди так велика, что герой-alter ego автора, теряет сознание. В этом эпизоде отражен смысл исповеди как предстояния перед Богом.
В прозе второй эмиграции гораздо чаще, чем открытый автобиографизм и я-повествование встречается объективированная форма повествования от третьего лица, что вовсе не исключает автобиографического характера произведения. Понятно, что определенные знания о писателе мы можем извлечь из художественного произведения при психоаналитическом подходе, учитывая, что автор и герой взаимосвязаны, что герою могут быть переданы и биографические детали, и качества характера автора, и видение им мира. Таким скрытым автобиографизмом обладают романы «Враг народа» В. Юрасова, «Между двух звезд» Л. Ржевского. Стоит только учитывать, что для реконструкции биографии автора необходимы слова и образы-маркеры, повторяющиеся в разных произведениях и позволяющие установить некое единство отношения к миру, а также детали-маркеры, способные обозначать и ограничивать пространственно-событийную сферу. В романе Ржевского несколько раз подчеркивается, что герой был филологом, до войны окончил аспирантуру, работал в одном из московских педагогических вузов (повторение биографических данных писателя).
«Для осуществления автобиографии необходимо тождество между автором, повествователем и основным персонажем»[10], — отмечает Магдалена Медарич. Это тождество может осуществляться не только через Я-повествование или ономастическое единство автора и персонажа, но и в случае, когда повествование идет от третьего лица (фикция объективированности), а имена героя и автора не совпадают.
Роман Л. Ржевского «Между двух звезд» формально не может быть причислен к автобиографическим жанрам. Но ряд признаков позволяет видеть в нем автобиографическое начало. Первая часть романа «Дулаг …надцатый» хотя и ведется от имени третьего лица, но сфокусирована на главном персонаже. Только его мысли, внутренние монологи, ощущения передаются автором. Создается впечатление, что автор проникает во внутренний мир героя. Но если автор не есть герой, то почему остаются вне поля его всевидящего ока другие персонажи? Слишком коротка или отсутствует вовсе дистанция между автором и его персонажем. В структуре романа ничего не изменилось бы принципиально, если бы имя главного героя было заменено и повествование велось бы от первого лица. Герой романа Л. Ржевского Заряжский есть alter ego писателя. Это подтверждается и совпадением основных узлов биографий Л. Ржевского и Заряжского.
Вторая часть романа «Девушка из бункера» отличается иной структурой повествования. Здесь уже автор-повествователь сосредоточен не только на Заряжском, но и на любимой девушке героя Милице. Поэтому автобиографические элементы связаны только с фактической стороной жизни героя, интеллектуально-эмоциональная сфера передается в традициях любовного романа, то есть является fiction.
Третья часть «Дневник Володи Заботина» представляет собой реминисцентную прозу, в которой главный герой отсутствует как действующее лицо и только упоминается автором записок. Но это квазиотсутствие. В дневнике передается не столько фактология, сколько авторефлексия по поводу тех или иных событий. Это завуалированная форма презентации внутренней жизни самого автора в самое тяжелое время, когда он находился в лагерях ДиПи. С пронзительной искренностью переданы чувство одиночества, заброшенности, смены надежды и страха, ощущение надвигающейся катастрофы, каковой представляется репатриации. Дневник обрывается на полуслове: в барак врываются советские солдаты, чтобы насильно увезти его обитателей в СССР.
Проза второй волны дает примеры произведений, в которых текст предстает не как отражение реальности, а как создание ее, как авторское «искажение» действительности. Это форма autofiction. Соответственно автор и герой сближаются в интенциональном плане, через героя можно выяснить условную биографию писателя и его реальный внутренний мир. По разбросанным в разных текстах (не только художественных, но и мемуарных, эпистолярных, публицистических) автобиографическим концептам можно воссоздать ту концептуальную сферу, которая «выдает» истинную жизнь писателя. В этом отношении показательно творчество Б. Филиппова (Филистинского). Валентина Синкевич, поэт, автор эссе о жизни и творчестве ряда писателей второй волны, отмечает, что «проза Филиппова автобиографична. В его, в основном, реалистических повестях и рассказах есть центральный персонаж Андрей, от имени которого автор нередко ведет повествование»[11]..
И дальше Синкевич приводит слова Филиппова из предисловия к его книге «Избранное», вышедшей в Лондоне в 1984 году: «Андрей живет жизнью своего времени и своего народа, а жизнь эта неустанно бросает его из семьи в семью, из столицы в лагеря и тюрьмы, из города в город, из профессии в профессию, из страны в страну»[12].
Автобиографический материал, прямо или завуалированно содержащийся в художественных произведениях второй волны, можно «выловить», прочитать между строк. Он составляет достаточно хрупкую основу реконструируемых биографий, требует восстановления умолчаний и пропусков неудобных фактов. Так, в произведениях Б. Филиппова невозможно обнаружить сколь-нибудь конкретные сведения о том, что происходило с автором и его персонажем alter ego во время войны. Упоминается только, что он оказался в оккупированном городе. Но вот чем занимался там Филиппов (тогда — Филистинский) умалчивается, ибо очень уж неприглядно выглядит роль не жертвы стечения обстоятельств или убежденного идейного противника советской власти, а активного сотрудника новгородской полиции. В повести «Счастье» имеется эпизод, соотносящийся с архивными документами и свидетельскими показаниями, уличающими Филистинского в участии в уничтожении психиатрических больных. Главврач психиатрической больницы получает приказ немецких властей в городе, о котором он сообщает Андрею — alter ego автора.
«Вчера немецкий комендант города предложил нам, Андрей, произвести обследование психиатрического отделения больницы. Всех, у кого есть какая бы то ни была возможность выпустить, — выписать из больницы, снабдив документами, и распустить. Комендатура даст им пропуска в направлении Луги и Пскова. А хроников и безнадежных было предложено … предложено …отравить»[13].
О том, что произошло дальше, писатель умалчивает. Лакуны реальной биографии лишь частично можно заполнить сведениями, извлекаемыми из автобиографического художественного текста.
Анализ произведений показал, что для литературы второй волны эмиграции критерием автобиографической подлинности является тождество автора и персонажа, доминирование Я-повествования, фактическая основа событий, составляющих сюжет, включение в персонажный ряд реально существовавших людей, конкретно обозначенные время и место действия, совпадающие со сведениями из истории Второй мировой войны и первых послевоенных лет (маршруты продвижения войск, расположение лагерей ДиПи), установка на ретроспективный принцип воспроизведения событий.
============
[1]Любовь Бугаева: Мифология эмиграции: геополитика и поэтика. В кн.: Ent-Grenzen. Intellectuelle Emigration in der russichen Kultur des 20 Jahrhunderts /За пределаим. Интеллектуальная эмиграция в русской культуре XX века. Изд. L. Bugaeva, E. Hausbacher. — Frankfurt am Main. — Peter Lang 2006, с. 64.
[2] Витковский А.: Против энтропии, www: http://poesis.guru.ru/poeti-poezia/vitkovskij/
[3] Цит. по: В. Агеносов: Литература russkogo зарубежья. Москва 1998, с. 442.
[4] А. Неймирок: Дороги и встречи. Франкфурт-на-Майне 1984, с. 6.
[5] А. Любимов: Между жизнью и смертью. “Новый журнал” 2009, № 255, с. 183.
[6] Б. Ширяев: Ди-Пи в Италии (Записки продавца кукол). Санкт-Петербург 2007, с. 12.
[7] Б Ширяев: Ди-Пи…, с.12.
[8] Там же.
[9] Там же, с. 19-20.
[10] М. Медарич: Автобиография / автобиографизм / Автоинтерпретация. В кн.: Текст. Под ред. А.Б. Муратова, Л.А. Иезуитовой. Санкт-Петербург 1998, с. 12.
[11] В. Синкевич: Самый разносторонний литератор зарубежья. “Новый журнал” 2002, № 226 . http://magazines.russ.ru/nj/2002/226/
[12] Там же.
[13] Б. Филиппов: Счастье. “Грани” 1953, № 18.
Публикация на сайте «Коллекция русского шанхайца» согласована с автором